Командиры мужают в боях - Исаков Иван Степанович - Страница 30

В одной из рукопашных стычек был смертельно ранен бывший наш комиссар старший политрук Михаил Ильич Ракчеев. Гвардейцы тяжело скорбили о человеке, который в суровом сорок втором году по-братски делил с ними все тяготы фронтовой жизни. Он любил свою семью, долго ее искал, но ему так и не довелось прочесть письмо своих близких. Весточка от них пришла как раз в тот день, когда на переправе перестало биться сердце комиссара…

После гибели Ракчеева я еще больше сблизился с Нефедьевым. С момента появления Тимофея Андреевича в батальоне у нас сразу сложились добрые товарищеские взаимоотношения, а штурм Мамаева кургана и вовсе сроднил нас.

Тимофей Андреевич все время находился среди бойцов. Бывало, подойдет к пулеметчикам, попробует, как стреляет пулемет, перебросится шуткой, раскурит с ними свою цигарку: «Уверен, и дальше будете воевать не хуже, чем сегодня», — и идет дальше, к минометчикам, петеэровцам… Каждому найдет что сказать, и все это без выспренных выражений и напоминаний о долге. Да и что толку говорить об этом, когда солдат понимает свою задачу не хуже нас: ведь он на передовой, смотрит смерти в глаза, идет в бой, зная, что его могут убить, могут ранить. Но идет. Солдату куда более важно чувствовать, что его начальник здесь, с ним, советует, стреляет по врагу, заботится о том, чтобы все были накормлены, а раненые вынесены и им была оказана помощь. Это во сто крат убедительней самых красивых речей. Нефедьев был настоящим комиссаром. Временами он казался излишне мягким. Но когда надо, становился строгим, личным примером воодушевлял воинов на подвиги.

Мне нравились его горячность, энергия, глубокая вера в то, что мы непременно одержим победу. Он никогда не унывал и настолько сильно хотел увидеть, как мы побеждаем, что порой доходило даже до курьезов. Наблюдали мы воздушный бой истребителей. Наш самолет был сбит.

— «Мессер» падает, видишь?! — возбужденно воскликнул Нефедьев.

— Какой же это «мессер»? Наш падает, — ответили. И услышал его излюбленное:

— Нет, не может быть!

А в сорок третьем году мы с ним даже поссорились на этой почве. Гнали фашистов, били их в хвост и в гриву, но случалось, упиралась где-нибудь вражеская группа — и никак ее не опрокинуть.

— Смотри, — сказал я Нефедьеву, — и отступать-то гитлеровцы умеют. Планово отступают. Зацепились, и мы вчера с тобой полдня бились, не могли их столкнуть. А сегодня они отошли, и даже ломаной гильзы не оставили.

Нефедьев рассердился:

— Как? Мы их гоним, лупим почем зря, а ты хвалишь!..

Бывало, в поздний час, когда обойдем оборону и возвратимся в штаб, начинались задушевные беседы. О чем? О разном. Ведь разговор возникал сам собой. Какие только темы не затрагивались! Тут и «Война и мир» Толстого, и значение личности в истории, и девушки, которых мы, молодые люди, просто обожествляли, и, конечно, споры о том, какая будет жизнь после победы…

Однажды кто-то заговорил о своем доме. Каждый вспомнил о родных и близких.

— А мне некому ни письма написать, ни денег послать, — с сожалением произнес я. — Все мои родные и близкие в оккупации.

— И у меня никого нет, — вздохнул Николай Шепрут.

Остальные почувствовали неловкость оттого, что они — счастливцы: их семьи живы-здоровы, не видят фашистов, не знают, что такое рабство. Товарищи стали успокаивать нас. А я посоветовал Шепруту вступить в переписку с какой-нибудь девушкой — ведь сколько писем из тыла, теплых, хороших, мы получали! — завяжется дружба, и переносить тяготы войны станет легче.

Я потому еще это сказал, что заместитель мой за последнее время стал как-то опускаться, перестал следить за собой, не брился, мог где угодно лечь и заснуть. А ведь он — начальник, должен подавать пример подчиненным. Лейтенант Вася Иванников заметил со смехом, что думал раньше, будто на войне не бреются, не умываются и свежие подворотнички не пришивают.

Без всякой связи с предыдущим Нефедьев задумчиво произнес:

— Интересно, что сейчас делают в Ставке, какие планы составляют?

— Взяли бы меня туда хоть окурки из пепельницы выносить… Краем уха услышать бы, сколько осталось до победы, — в тон Нефедьеву мечтательно промолвил Ильин.

— Давайте немного поспим, а то уже скоро рассвет.

— Отдыхайте… А я пободрствую. Напишу письмо в свою Казеевку. — И Ильин лезвием ножа убавил огонь «катюши», как мы называли самодельную лампу, скудно освещавшую наш блиндаж.

Настало утро 9 октября. После мощной артиллерийской подготовки две роты фашистских автоматчиков атаковали наши подразделения в стыке между 1-м и 3-м батальонами. Завязался ожесточенный бой в домах и на улицах, но враг, потеряв до пятидесяти человек убитыми, не смог продвинуться ни на шаг.

После этого боя я счел нужным перенести свой штаб из здания тюрьмы ближе к подразделениям батальона. По образцу укрытий, какие делались в ротах, мы отрыли два блиндажа, благоустроили их и прожили там почти до конца боев в городе. С лестничной площадки третьего этажа, где находился наш наблюдательный пункт, отлично обозревались подступы к переднему краю полка.

В здании тюрьмы людей поубавилось, и со временем там стали проводить все полковые мероприятия.

Постепенно мы соединили траншеями штаб батальона с ротами. Дом, где находился НП, приспособили для круговой обороны и оборудовали убежища на случай прорыва противника через боевые порядки рот. У нас было расписано: Ильин и Иванников должны будут вести огонь из ручного пулемета, Нефедьев и его ординарец Чмырь — из противотанкового ружья, я с Кузьмичом (моим ординарцем) — из пулемета. Связные и разведчики имели на вооружении автоматы. Мы создали изрядный запас гранат и патронов. Дом превратился в крепкий опорный пункт. Командир полка майор Долгов придал нам два 45-миллиметровых орудия. Мы установили их вблизи дома, стоявшего перед 1-й и 3-й ротами. Эти две пушки нам очень пригодились.

Оборона батальона постоянно совершенствовалась. Наши саперы даже сумели заминировать пространство перед передним краем. Поскольку далеко не везде они могли высунуться из окопов, то наловчились выдвигать мины с помощью длинных шестов. Способ этот придумал Степан Карпенко, засевший со своими бойцами в трансформаторной будке. Немцы находились от него метрах в сорока. Чтобы обезопасить себя, Карпенко решил заминировать пространство, отделявшее его роту от врага. Выйти из окопов было равнозначно самоубийству. Тогда Карпенко предложил поставить мину на бруствер и шестом тихонько двигать ее вперед. Удавалось продвинуть мины метров на восемь — десять от окопов. И то было хорошо!

А с легкой руки полкового инженера Николая Бейгула в ротах начали изготовлять «сюрпризы» — соединяли противопехотное мины с бутылками, наполненными горючей смесью КС, устанавливали неуправляемые и управляемые фугасы. Для борьбы с самолетами противника выделили два станковых пулемета, приспособленных для ведения огня по воздушным целям, два ручных пулемета и два ружья ПТР. В общем, делалось все, чтобы превратить оставшиеся до Волги несколько сот метров в непреодолимый для врага барьер.

В один из дней в дивизию приехал бригадный комиссар, как нам сказали, представитель ЦК партии. Он сделал обстоятельный доклад о международном положении и положении на фронтах и еще раз разъяснил нам, что судьба победы над фашизмом решается здесь, на Волге. Ответив на многочисленные вопросы, он сказал:

— А теперь, товарищи, я хочу пройти в окопы к солдатам. К кому пойдем?

— К нам, товарищ бригадный комиссар, — вытянувшись в струнку, сказал Нефедьев таким тоном, будто само собой разумелось, что бригадному комиссару только один путь — в наш батальон.

Полковой комиссар Вавилов начал было возражать, что, мол, это рискованно, но Нефедьев заверил, что в подразделение идти не опасно — у нас есть отличные траншей и блиндажи.

Бригадный комиссар в сопровождении комиссара дивизии и комиссара полка самым добросовестным образом обошел почти всех солдат, побывал на огневых позициях, со всеми беседовал, угощал папиросами и неизменно спрашивал, что передать в Москву: удержим мы город или нет? И неизменно слышал один и тот же ответ: Сталинград удержим и фашистов уничтожим.