Молчание неба
(Избранное) - Кожухова Ольга Константиновна - Страница 90

— Да, я тоже часто вас вспоминала.

Есть люди, с которыми мне всегда интересно, тревожно. От них обязательно чего-то необычного ждешь. Какого-то нового, яркого слова. Удивительного поступка. Не очень-то дружеских, но таких сложных, запутанных, волнующих отношений.

А с Кедровым мне просто, легко. Его умная, спокойная ровность на меня действует исцеляюще, как лекарство. Я с ним ответно «ровнею», если можно такое слово употребить. Мы, женщины, наверное, как волшебные зеркала. Мы по-своему, по-особому отражаем в себе окружающий мир и людей с их достоинствами и недостатками. И если в нас иногда отражаются только их недостатки, то кто ж виноват?

Я смеюсь своим мыслям.

Кедров сурово, застенчиво улыбается. Говорит с удивлением:

— Шура, вы так повзрослели!

Но кто-то уже машет ему из кустов: там стоит легковушка, ждут бойцы в маскхалатах.

— Приезжайте ко мне в гости, — просит Кедров. — Теперь я хозяин в дивизии. Если надолго где остановимся, приезжайте. Буду очень вам рад…

— Хорошо. Обязательно. — И вдруг вспоминаю. — Да, а Блок-то все еще у меня! — говорю я ему. — Только я его теперь не верну. Я к нему так привыкла, что просто не представляю… Вы не сердитесь? Можно?

— Хорошо. Пусть останется вам на память. От меня!

— Ну спасибо! До встречи! Бегу догонять своих! — кричу я уже издали и машу Кедрову рукой: — До свиданья!

Какой-то припозднившийся танк грохочет по пыльной дороге, весь облепленный, как зелеными муравьями, бойцами. Все они с автоматами, в касках.

— Эй, сестра, едем с нами! — кричит мне солдат, сидящий на танковой пушке верхом.

Я оглядываюсь. Может быть, по наивности он полагает, что я откажусь? Как бы не так!

С готовностью протягиваю руку сидящим на танке. Мне навстречу ответные десятки дружеских рук. Кто-то быстро подвинулся, освобождая поудобнее место. Кто-то тащит уже табачку на закурку, хотя я не курю, и явно обескуражен отказом. Кто-то спрашивает, как зовут, из какой я дивизии.

Я сижу на горячих решетках, обвеваемых жарким ветром воздушного охлаждения, и весело, с благодарностью улыбаюсь этим дружеским, обветренным лицам.

А танк гремит и гремит по дороге на запад, попыхивая дымком и соляркой.

Впереди Орша, Витебск.

Глава пятая

Говорят, нельзя дважды войти в одну и ту же реку — это будет уже другая река и другая вода. А разве можно дважды войти в одни и те же воспоминания с тем же чувством? Или в один и тот же лес, особенно осенью, когда каждый лист готов уже сняться и улететь! Здесь краски меняются так же быстро и нервно, как у некоторых настроение. То, что недавно было зеленым, сейчас уже стало коричневым, серо-сизым и алым. И все на глазах иссыхается, крошится.

На совещании политработников в политотделе армии я сегодня услышала такой разговор:

— Говорят, Кедров не то ранен, не то убит. Не могли дозвониться, узнать поточнее. Во всяком случае, до госпиталя в Барсуках его довезли.

Кедров? Ранен? Даже, может, убит? Я с тоскою гляжу за окно. На войне все бывает. Могут запросто убить и Кедрова.

Николай Николаевич Варичев, начальник политотдела армии, оживленно рассказывает стоящим возле него помощнику по комсомолу Авдеенко и редактору армейской газеты Петрову:

— А ведь я один раз уже навещал его, Алексея Николаевича, когда он был контужен и лежал в ГЛР[9]. Понимаешь, — начпоарм всегда говорит «понимаешь», — деревню бомбят, спасу нет! Там какая-то пехотная часть на привале стояла. Солдаты кашу варили на самом пригорке. Ну, бомба к ним и влетела прямо в котел. Всех вокруг насмерть. Я сам, пока добрался до госпиталя, не раз приложился к земле. Ну, захожу наконец в тот дом, где, сказали, находится Алексей Николаевич, а там музыка, хохот. Что такое? Сидят три чудака, все трое контужены, и крутят патефон. И смеются: не слышат, все трое оглохли…

Я внимательно слушаю. Я отлично представляю себе эту сцену.

Наверное, грязная, пустая изба с голыми нарами. Крестьянский неструганый стол, не накрытый ничем. На столе патефон. А вокруг него — трое контуженных. Наклонив голову к самому диску ухом, они слушают и хохочут. И громче всех хохочет Кедров. И кричит:

— Абсолютно ничего не слышу! Может, сломан?

Но те, к кому он обращается, не отвечают. Они тоже, в свою очередь, что-то громко кричат, перебивая друг друга.

Начпоарм продолжает:

— Ну, я захожу, понимаешь. Пишу на обрывке бумажки: «Алексей, на улице бомбежка. Тебе надо в укрытие». — «А зачем? — кричит мне Кедров. — Мне и здесь хорошо. Мы слушаем музыку!» Я ему снова пишу: «Давай я тебя отвезу в безопасное место». Отвечает:

«Я здесь не один, со мною товарищи». Сел я рядом с ними, гляжу, ну, ей-богу, как клоуны. Все кричат, один другого не слышит. Знаешь, как в анекдоте: «Кума, ай ты глуха?» — «Купила петуха». Вот так и они. И жесты у них какие-то несуразные. Ну чистые комики! Так он и не поехал со мной. Говорят, три дня подряд патефон крутил, слушал. Пока наконец не услышал какие-то звуки. Тогда лег спать и сразу уснул. И спал целые сутки беспробудно.

Все смеются, слушая начальника политотдела армии.

Я тоже смеюсь и вдруг с ужасом понимаю: ведь, значит, не только музыку, но и бомбежку, шедшую там, на улице, они тоже не слышали, эти контуженные. И если бы бомба пошла сверху вниз, отвесно, прямо на них, никто бы из них ничего не услышал и так бы не понял, что их убивают. В том числе и Кедров…

А я к нему ездила в гости, к Кедрову, в дивизию, как только армия задержалась на несколько дней на каком-то промежуточном рубеже. Мы с шофером Кедрова разжигали костер, а Кедров и два автоматчика ловили в речушке под корягою раков. Потом их варили на костре в закопченном ведре. А я загорала, сидя на пне, босая, в мужской нижней рубахе с засученными рукавами. Мне было легко, хорошо. В первый раз за военные годы.

Кедров лежал рядом, в траве, в расстегнутой гимнастерке, грыз травинку и спрашивал у меня:

— А что это за шрам у вас над бровью?

— Это лошадь копытом.

— Давно?

— Еще в детстве.

— А этот? — Он тронул меня за локоть.

— А это я на каникулах отдыхала в совхозе. Возвращалась с ночной пахоты. Мы с дамбы в овраг на какие-то колья свернули.

— А эти?

Он взглянул на мои ноги, изрезанные поперечными полосами.

— А это я на кладбище с дерева упала на заржавленный крест…

— Нда-а-а… — промолвил задумчиво Алексей Николаевич. — Можно сказать, вся ваша биография на вас отпечаталась…

— Ну нет, это еще пустяки, — ответила я. — К сожалению, главные мои переживания никаких следов на мне не оставили.

Кедров помолчал.

— Что же это за главные? — спросил он.

— Главные? Это когда я надумала что-то хорошее, а сделала злое. И потом ничего никому не сказала.

Он печально взглянул на меня.

— Шура, Шура… — сказал он с упреком. Сел в траве и медленно закурил.

И вот Кедров ранен, а может, убит…

Вернувшись в дивизию из политотдела, на другой день рано утром я отложила все свои дела и пошла разыскивать командира разведвзвода Семена Курсанова.

Я нашла его на опушке, где он тренировался в стрельбе из дамского бельгийского браунинга по банке из-под рыбных консервов.

— Семен, как дела?

— Ничего.

Он глядит на меня несколько настороженно. Наверное, мое посещение является неким знаком, но Семен еще не разобрался каким. Я всегда прихожу к нему, когда надо что-нибудь сделать срочное, в чем-то мне спешно помочь.

— Где ребята?

— Кто где. Отдыхают после задания. Спят.

— Разбуди помкомвзвода, хочу с ним посоветоваться…

— Что такое еще? — Семен глядит на меня исподлобья своими лиловыми миндалевидными глазами. Он казак, родом с Терека, очень вспыльчив, горяч и шуток не понимает. — Зачем он тебе?

— Надо выполнить одно очень важное, ответственное задание.