Без взаимности (ЛП) - Сэффрон Кент А. - Страница 64

Он смотрит на меня своими лучистыми голубыми глазами. На лоб падают темные пряди, с губы свисает ниточка слюны. Да, возможно, позже мне еще придется разбираться с последствиями его активности, но сейчас мой сын страшно рад своей самостоятельности. Стоя на четвереньках, он широко мне улыбается — или фиолетовому одеяльцу, которое я держу в руках.

— Иди-ка сюда, приятель. Хочешь одеяльце? — улыбка Ники становится шире, когда я показываю ему одеяло. — Тогда ползи скорей сюда.

Взвизгнув, Ники ползет на четвереньках так быстро, как только позволяют его маленькие ручки и ножки. Его энтузиазм настолько заразителен, что я смеюсь, когда он подползает ко мне, и беру его на руки. Радостные возгласы Ники от этого становятся еще громче.

По ощущениям он легче воздуха, но я знаю, что Ники прибавил в весе. А розовые щеки стали пухлее. Он счастлив в неведении. Не знает, что несколько месяцев назад чуть было не умер, а пуговица, оторвавшаяся от его любимого фиолетового слоненка, чуть было не стала тому причиной. Но я и не хочу, чтобы мой сын об этом знал. Не хочу, чтобы его простодушную наивность омрачило хоть что-нибудь.

Когда я опускаю Ники на пол, мой сын хихикает. Что-то бормоча себе под нос, он выхватывает одеяло у меня из рук и утыкается лицом в мягкую ткань. Когда начинает звонко ее целовать, я усмехаюсь. Звук получился неестественным и напряженным.

Услышав, как в комнату вошла Хэдли, я поднимаю голову. Она улыбается. Только что приняла душ, убрала волосы в аккуратный пучок. Как и у Ники, ее здоровье тоже улучшилось.

— Ты голодная? — спрашиваю я. — Вещи мы можем разобрать и потом.

В гостиной стоят нераспакованные коробки. В этих картонных стенках заключена целая жизнь. Вещи, что там хранятся, словно не больше не стоят тех трудностей, через которые мы прошли.

Теперь наш новый дом — здесь. Несколько месяцев мы прожили в пустовавшей до нашего приезда квартире Джейка. Потом настало время перемен. И вот сейчас у нас появилось свое жилье в Бруклине.

— Хорошо, — нерешительно улыбнувшись, отвечает Хэдли.

Оставив Ники играть на полу, я иду на кухню и достаю из пакета контейнеры с едой. Чувствую, как ко мне подходит Хэдли и останавливается у кухонного островка. Подняв голову, я встречаюсь с ней взглядом. Мои руки внезапно становятся слабыми, и я едва не роняю контейнеры на пол. До сих пор не верится, что моя жена здесь, что мой сын жив и что мы снова вместе. Как одна семья.

Сосредоточившись на еде, я раскладываю по тарелкам курицу Кунг Пао.

— Томас?

Не успев поднести вилку ко рту, я замираю. От интонации, с которой Хэдли произнесла мое имя, у меня мурашки по коже побежали. Все тело переходит в режим обороны, хотя атаки еще нет. В ее интонации звучит требование. Оно словно тонкий слой стали. Подобным тоном Хэдли со мной почти никогда не разговаривала. Надобности в этом никогда и не было — даже в самом начале наших отношений. Теперь же я понимаю, что раньше она просто-напросто всегда мне уступала.

— Что?

Хэдли потирает руки — от этого жеста, настолько для нее типичного, у меня начинает ныть в груди, — но во взгляде читается решимость.

— Я хочу развестись.

Проходит секунда. Потом другая. С улицы доносится чей-то смех. Проезжает машина. Взвизгивает какая-то женщина, после чего смеется. Я перевожу взгляд на Ники. Он по-прежнему играет с одеяльцем, ползая и прижимая его к груди. Его грудь вздымается от вдохов и выдохов. У меня же в груди сжимается всякий раз, когда я вижу своего сына живым. Снова повернувшись к Хэдли, я понимаю, что мне давно было любопытно, когда же она снова заговорит о разводе? Когда снова станет сильной — морально и физически — и перестанет во мне нуждаться?

Перестанет нуждаться в том, чтобы я приносил ей таблетки, кормил ее и обнимал, когда посреди ночи она просыпалась от кошмаров — и это были те редкие случаи, когда я позволял себе прикасаться к ней, — сам при этом сдерживая слезы, потому что ради нее должен был оставаться сильным.

— Понятно, — проведя кончиками пальцев по губам, отвечаю я, ошеломленный тем, что момент все-таки настал.

В ответ Хэдли улыбается. Потом кладет руку мне на плечо и предлагает сесть. Я послушно сажусь, словно ребенок, неспособный думать за себя и принимать решения.

Хэдли садится напротив меня, по другую сторону кухонного островка.

— Мне нравится так сидеть, — говорит она. — Напоминает старые добрые времена.

— Ага, — откашлявшись, соглашаюсь я.

— Ты только посмотри на этот островок, — продолжает Хэдли. — Он напоминает тот, который был в твоей квартире во времена учебы.

— Похож, да.

— На самом деле ты не помнишь, верно?

— Я…

— Тебе не обязательно во всем со мной соглашаться, Томас. Я не собираюсь… выходить из себя или делать что-то еще в этом духе.

— Я знаю.

В течение следующих нескольких минут мы молчим. Тишина ощущается знакомой и даже успокаивает. Примерно так мы и провели эти четыре месяца: в молчании, время от времени что-нибудь недолго обсуждая. Тем не менее я ощущаю, что эта тишина иная. Что-то грядет, я чувствую это нутром, сердцем, — да всем сразу.

— Мне нужно уйти, Томас, — спустя некоторое время произносит Хэдли. Так и не притронувшись к еде, мы оба держим по пластмассовой вилке. Зачем? Сам не знаю.

В ответ на ее слова я сильнее сжимаю вилку в начинающей подрагивать руке. Нельзя сказать, что я не ожидал это услышать. Как и нельзя сказать, что мы… счастливы. Глубоко вздохнув, я разжимаю кулак и отвечаю:

— Понятно.

— Мне это просто необходимо. По крайней мере, на какое-то время.

— А что будет с Ники? — я повторяю вопрос, который уже когда-то задавал. Возможно, мое беспокойство неискреннее.

Слегка поморщившись, моя жена берет меня за руку. Скрывать эмоции Хэдли всегда умела неплохо. Деликатная и с мягким характером, она была полной мне противоположностью. Но теперь я вижу ее насквозь. Замечаю эмоции, которые она пытается от меня спрятать, словно внезапно обрел способность заглянуть к ней под броню.

Словно приготовившись сказать нечто меняющее все и вся, Хэдли вздыхает, и я начинаю нервничать еще больше.

— У него есть ты, — улыбается она. — И Лейла.

При упоминании имени Лейлы внутри меня словно разгорается огонь. И я тут же вспоминаю о листке бумаги, спрятанном в моем кармане, — на нем то самое ее стихотворение. Она написала его мне. Кажется, это было в другой жизни. Я ношу его с собой повсюду, словно счастливую монетку в кошельке. Большинство дней я его даже не замечаю, но все равно знаю, что оно на месте.

Прошло четыре месяца, четыре долгих месяца, с тех пор как я видел Лейлу в больнице. С тех пор как оставил ее одну, бросив напоследок жалкое утешение: «Это не твоя вина». У меня даже не хватило мужества остаться и сказать эти слова Лейле лично. Я сбежал. Не мог видеть ее в таком состоянии. Настолько опустошенной. Не мог видеть результат собственных действий.

— Хэдли…

Черт. Я начинаю дрожать всем телом. К этому разговору я оказался совершенно не готов. Особенно к обсуждению Лейлы с Хэдли.

— Я… Если бы я мог все начать с…

— Мне хочется, чтобы с тобой все это случилось снова, — перебивает меня она, и, потрясенный, я встречаюсь с ней взглядом. — Ты влюблен. Я бы никогда не упрекнула тебя в этом.

Влюблен. Я влюблен в Лейлу Робинсон.

Из-за суматохи последних месяцев для разговора с Хэдли удобного случая так и не представилось. Ей приходилось довольствоваться слухами: почему мне пришлось уволиться и почему мы вернулись в Нью-Йорк — что не только из-за нее и лечения Ники.

У меня была связь со студенткой.

Я действительно влюбился в Лейлу, но Хэдли об этом никогда не говорил. И слышать эти слова из уст собственной жены оказалось странно. К этому чувству добавилось некоторое… облегчение. Которого я не испытывал уже очень давно.

— Надо было самому тебе рассказать, — хрипло говорю я. Мне хочется отвести взгляд, но не могу. Во время такого признания стоит смотреть в глаза.