Тайна Черного моря - Гречин Игорь - Страница 34

Ритмично, под вдох и выдох, лопасти весел погружались в зелено-бурую гущу водорослей, пригнанных волной.

– Ты забрал меня, как вещь, – Марина нашарила в сумочке сигареты и попыталась прикурить. Дрожащие после пережитого ужаса руки и ещё более свирепствующий на открытом пространстве ветер позволили ей сделать первую затяжку далеко не сразу. – Неужели думаешь, что я теперь тебе принадлежу? Что… Что ты себе позволяешь?.. – выдохнула она гневно, но вдруг сломалась, поникла, стыдливо опустила голову в сложенные ладони (Артем все же успел заметить фарфоровую слезинку на её щеке) и заплакала – беззвучно, безнадежно, беспомощно. Узкие её плечи вздрагивали под теплой салатового цвета курткой с капюшоном.

У Артема защемило сердце. Но он сжал зубы, не пуская в душу жалость, налег на отполированные многочисленными ладонями рукояти весел. Вода запенилась за облупившейся кормой лодочки; Артем греб сильно, быстро, уверенно, выгоняя из груди гнев и сантименты. Как ему хотелось прижать плачущую девушку к груди, запутаться пальцами в волосах, отливающих синевой на фоне воды, погрузить губы в пахнущие омелой локоны… Однако он продолжал яростно грести, точно бил в колокол. Точно дрова рубил. Потому как не время сейчас. Потому как негоже пользоваться секундной слабостью любимой… Р-раз, р-раз, р-раз – бицепсы и грудные мышцы вздувались под его продуваемой кремовой рубашкой.

Он улыбнулся одними уголками губ:

– Ты – маленький, запутавшийся человечек. Для меня ты навсегда останешься той вздорной девчонкой из параллельного восьмого «Б».

Марина хотела что-то сказать, но по её лицу текли слезы. Шмыгнув носом, она все же выдавила:

– У попа была собака, он её любил…

Артем устало отпустил весла, и те глубоко ушли в желто-черную воду. Здесь, вдали от берега, волны не пытались швырнуть лодку на камни, а толкали, толкали вдоль суши.

– Надеюсь, ты не врала, – Артем неожиданно притянул к себе сумку девушки, – когда говорила, что не успела привыкнуть к таблеткам.

В глазах Марины отразились волны, Артем, сумочка и испуг.

Брошенные за борт три целлофановые упаковки – две нетронутые, одна наполовину опустошенная – не утонули, но поплыли рядом, вздымаемые и опускаемые волнами, словно родинки на груди спящего человека.

Лодка мерно двигалась к закату, огромному, как будущая жизнь.

Эпизод десятый. На сцене появляется дама

27 июля, среда, 02.30 по московскому времени.

Долиной, зноем опаленной, По грудь в высоком ковыле, ой ковыле, Семен Михайлович Буденный Скакал, скакал на рыжей кобыле…

Алиса томно проводит язычком по пухлой вздернутой верхней губе, повинуясь ритму музыки a-la «городской шансон», обвивает ногой продольный прут псевдоржавой решетки.

Он был во кожаной тужурке, Он был во плисовых штанах, ой да штанах, Он пел народну песню «Мурка» Аж со, аж со слезою на глазах…

Нога у Алисы длинная, стройная, загорелая в солярии, шоколадного цвета. Потом Алиса напрягает широчайшие мышцы спины.

Когда ж дошел до того места, Где Мурка мертвая была, ой да была, Мокрым-мокра его тужурка, Навзрыд, навзрыд рыдает кобыла…

С едва слышным щелчком расстегивается застежка черного кружевного лифчика (двести долларов ценой), и последняя деталь туалета падает к её ногам, обнажая небольшие, упругие груди, смотрящие на мир острыми пумпочками сосков.

Когда же и штаны промокли И плакать не было уж сил, да не было сил, Четыре белых эскадрона Семен, Семен Михалыч зарубил…

Ниже этих заманчивых апельсинчиков, но выше виноградины пупка примостилась термотатуировка храма Спаса-на-Крови (только с подозрительно большим количеством куполов). Купола колышутся, как пьяные.

Эх, мало! Еще два белых эскадрона Семен Михалыч зарубил!!!

Достигнув кульминации, музыка стихает.

И тут же, взамен музыке, врубается лай цепных псов. Слава Богу, в записи. Как утверждает хозяин заведения, клиентам говорить не о чем, поэтому фирма должна сама заботиться, чтоб их уши «не простаивали».

– Какая баба! – восторженно выкрикнул плюгавенький мужичонка за седьмым столиком.

Кореша мужичонки сконфуженно потупили взор. Они-то пока соображали, что находятся в приличном месте.

Завсегдатаи «Крестов» бешено зааплодировали, засвистели, затарахтели ложками по алюминиевым тарелкам. Полный абзац. Отвесив легкий поклон, улыбнувшись и помахав ручкой им на прощание, Алиса собрала разбросанное барахло и неспешно удалилась со сцены за кулисы.

– Нет, ну какая баба! – горячился мужичонка за седьмым столиком.

Его можно было понять – первый день на воле. И богатенькие корефаны решили отметить возвращение братка кардинально. Показать некоторое время отсутствовавшему, как изменились житуха и вольный город Питер. Предъявить самый крутой городской кабак, стилизованный под места не столь отдаленные.

Бдительный вертухай Семенов, по стилю заведения облаченный в форму ВВ с красными погонами, перестает стучать головой не сумевшего расплатиться клиента о стену, украшенную плакатами с автографами групп «Петлюра», «Лесоповал» и «Сектор Газа». Клиент по стене сползает вниз. То-то же. Небось решил (клиент, в смысле), что раз кабак под тюрягу сработан, то можно на двести тыщ «деревянных» покутить. Нет, шалишь. Я ради тебя, засранец, поганить плакат Михаила Круга не стану.

Бдительный вертухай Семенов заступает дорогу собравшемуся войти в элитный ночной бар «Кресты» потрепанному посетителю в мятом плаще, в низко надвинутой на глаза жеваной шляпе. Посетитель этот идет спокойно, уверенно, как к себе домой, но наметанным взглядом Семенов тут же определяет: не наш, не завсегдатай. Поди, похмелиться тянет после запозавчерашнего.

– Папаня, – бесстрастно говорит бдительный страж, – у нас закрыто. Санитарный день.

Папаня поднимает голову, и свет неонок, разноцветно мигающих над входом, освещает его лицо.

– Эй, дед, – вдруг говорит он и оскаливается во весь щербатый рот. – Слухай, я только откинулся с кичи – среди лепил терся. Когда в пульманы баланы чалили, из-за одного шланга богоны покурочил, но это фуфло все. Так мне один делаш на соседней лежке трекал, что у вас тут хавира клевая. Трендел или взаправду?

– А… Ну да, – отвечает цербер, уже несколько сбитый с толку – никак он не ожидал, что этот тип окажется из причисленных. И добавляет зачем-то: – Хавира-то клевая, базара нет, только вход за башли.

Лицо у папани одутловатое, морщинистое, с синеющими на носу прожилками. Ежиком топорщатся жиденькие усики. Однако взгляд устремленных на охранника водянистых глаз нагл, молод, вызывающие неподвижен; так смотрят те, кто имеет право входить, куда им вздумается. В любом, самом секондхэндовском костюме.

– Неужели? – с нескрываемой издевкой осведомляется посетитель и вынимает изжеванную спичку изо рта. Короткими, кривыми, с плохо остриженными ногтями пальцами. – И кто же мздоимец?

– Че? – не понимает Семенов.

– Кто на общаке, толкую, – благодушно поясняет посетитель, поводя спичкой в такт просачивающейся из заведения музыке.

– А… Так, это, касса, то есть общак направо. А гарде… то есть вошебойка налево.

– Спасибо… сынуля.

Посетитель легонько и несколько барственно хлопает охранника по плечу, возвращает спичку на привычное место в пасть и входит внутрь «Крестов».

Семенов поворачивается к не сумевшему расплатиться клиенту. Ах ты, козел…

Под потолком гримерной плавают синие полосы сигаретного дыма, и иногда кажется, что Вилли Токарев, запечатленный на воткнутой под край зеркала фотографии под ручку с Алисой, не удержится и наконец чихнет. Алиса накидывает на плечи черный шелковый пеньюар и, сев у зеркала, принимается смывать грим с лица и термотатуировку с живота.

– Ну, как там толкотня? – лениво любопытствует Виолетта Быстрицкая. (В миру её зовут Таней Куколкиной, и днями работает она каким-то экономистом в какой-то совместной фирме. Выходить ей в следующий номер.)