Подземные дворцы Кощея
(Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 58

— Это все догадки, не факты. Мы их проверим. Ты мне лучше скажи честно, за что не любишь Курбановых? Ведь бедняки же, в заплатах и дырах.

— Думаете, они бедные оттого, что их баи грабили? Нечего у них было грабить, не дожили до такой жизни из-за большой лени. Всегда хотели на чьем-нибудь горбу ехать. Не народ это, не трудящиеся бедняки. В учебниках гимназии я читал про них, в Древней Греции их называли охлократией.

— А кто эти учебники написал, ты знаешь? А чего же говоришь, если не знаешь? Может, классовый враг написал? Может, хотел по-ученому унизить трудящихся? Так что дурной твой разговор.

И верно, товарищ Муминов попал в точку. Ведь сколько хороших слов про царя-батюшку и господа бога я вычитал в тех учебниках! Больше, чем про все другое. Но насчет Курбановых я был уверен: не те они бедняки, не наши. К нам тянутся? Хотят примазаться к власти и силе, чтобы потом хапать, чтобы сесть на трудящийся горб республики. Хотят использовать свои заплаты и дыры, раз такая возможность подвернулась. К старорежимной власти они, конечно, тоже хотели примазаться, да как раз заплаты и дыры мешали.

— Не трудящиеся они бедняки, Таджи Садыкович. Это я точно знаю, ведь в соседях живем. Вот поэтому и не люблю, как вы сказали. И вот пока вы будете проверять факты про Курбановых, хазу опять куда-нибудь перенесут. Нужно заставить их действовать. Как заставить? Очень просто. Вы должны меня отпустить. Они сразу всполошатся и попытаются перенести хазу из города.

— Ты думаешь, она еще в городе?

— Уверен.

— Ты под дознанием… В общем, дурной разговор. Мы должны как можно скорей закончить дознание.

Санько вел меня в камеру, как страшного преступника, с наганом на изготовку. Мне было обидно.

— Живот что-то схватило, — сказал я. — Наверное, неправильно допрашивали. Мне бы в сортир, товарищ дежурный.

— Нельзя.

— Это почему?!

— Там сейчас Коротышка. Боец Емельянов повел.

— Боец Емельянов… Ванек? Да ты соображаешь? Ванек — слабый, после тифа, да еще совсем молодой! А Коротышка… Скорей туда!

— Но, но! Ты брось!

Я оттолкнул наган вместе с Санько и побежал в темень. В дальнем углу двора за конюшнями и была уборная. Санько закричал:

— Стой! Стреляю!

Но я несся на крыльях страха. Я был уверен, что Емельянов уже убит, а Коротышка исчез.

Возле уборной, сколоченной на российский манер из сосновых плах, стоял Емельянов, цел и невредим, — щуплый малец в простреленной буденовке, которой он несказанно гордился. В одной руке — винтовка с примкнутым штыком, в другой — керосиновый фонарь.

— Ванек! — обрадовался я. — Все в порядке! Хорошо? Да? Он там сидит?

— Ты там, Миргафур? — спросил солидным голосом Емельянов.

— Кто там? — откликнулся недовольный бас.

— Порядок! — я засмеялся и побежал дальше.

— Ты куда? — удивился Емельянов.

Громко топал в темноте Санько. Послышался встревоженный голос товарища Муминова:

— Что случилось?

А я уже перелезал через дувал.

— Не беспокойтесь! — крикнул я с верхушки дувала. — Скоро вернусь, Таджи Садыкович! Честное комсомольское слово!

— Прекрати, Надырматов! — вне себя от ярости закричал товарищ Муминов. — Вернись сейчас же! Приказываю!

Но я уже бежал по пыльному тесному проулку, задевая плечами за дувалы.

У меня было несколько добровольных помощников, о которых никто не знал, даже товарищ Муминов. Я оберегал их, как мог, нигде не упоминал их имен. Они очень рисковали, помогая нам, ибо находились в самой гуще фанатично настроенных мусульман.

Покинув благополучно милицейский двор, я прежде всего навестил одного из них, — Пиримкула. Да, того самого, что сообщил мне запиской о Коротышке.

Мой одногодок, он кормил свою немалую семью тем, что помогал отцу-могильщику, рыл могилы на новом кладбище. И очень тяготился этой работой. Я его убеждал: вот разделаемся с таким-то запутанным делом, в котором его помощь просто необходима, и он перейдет в милицию, в мой отряд. Но на смену одному делу приходило другое, и Пиримкул, как сознательный товарищ, продолжал рыть могилы и по пять раз в сутки ходить в мечеть на молитву.

Пиримкул вышел на условный сигнал, мы обнялись. Под моими ладонями перекатывались твердые мускулы его предплечий. Был он высок ростом и строен, настоящий джигит. Как только поворачивался в узких могильных ямах?

— Я слышал, у тебя неприятности? — тихо проговорил он. — Я уж и не знал, как с тобой встретиться. Ничего нового о хурджунах Миргафура… и о подстреленном ничего. Разговоров везде много, а толку мало.

— А о смерти Адолят?

— Есть слух, будто старуха, обмывальщица трупов, побывала в доме Курбановых и даже получила подарок.

— Тайно обмывали перед тем, как похоронить?

— Так оно и есть! — с жаром ответил Пиримкул.

Самоубийц у нас не обмывают. Значит, все-таки убита? А как же медицинское заключение? Владислав Пахомыч — опытный и честный врач…

— Скажи, брат, Курбановы могли обмануть врача? Как он осматривал тело?

— Я не видел. Там были только ее родственники. Начальник Муминов долго упрашивал Назимбая, чтобы допустили доктора. Одного доктора и допустили. Как осматривал, не знаю.

— Но если… доктор осмотрел ее, значит, ее не обмывали? Верно? Взгляд неверного осквернит чистое тело мусульманки…

— Потом обмыли, Артык, потом! Когда поблизости никого из чужих не было! Ты поговори со старухой обмывальщицей. Она властей боится, все выложит. Я тебе расскажу, где она живет…

— Ладно, Пиримкул. Теперь я знаю, что делать. Спасибо тебе… Подожди, а не могли они перенести хазу в мечеть? Вроде святое место, шайтан не доберется, а неверному голову оторвут, если сунется.

— Во дворе мечети суфии живут. Разве можно спрятать что-нибудь незаметно?

— И верно… А как бы красиво получилось: мечеть — хаза, хаза — мечеть. Лучше всякой агитации и пропаганды… Ну ладно. Да, о парне с переломанными ногами что-нибудь слышал? Может, чья-нибудь жена хотела с ним убежать?

— Такого в городе давно не было.

— Почему ты так уверен?

— Ты забыл наши обычаи? Беглецов ловят, побивают камнями. Потом люди расходятся по чайханам и базарам и похваляются, что грех наказали своими руками. А родственников тех побитых долго потом презирают, проходу им не дают…

Мы распрощались, и я, крадучись, как вор, добрался до кладбища. Вокруг — ни души. На светлый еще небосвод тяжело взбиралась огромная полная луна. Пронзительные голоса сверчков, на удивление, сливались с тишиной, нисколько ее не портили.

Время для меня сейчас было величайшей ценностью, но я еле шевелился. Чем ближе подходил к невидимой запретной черте, тем ужасней себя чувствовал. И вот — неприметный бугорок сыпучей темной глины, на нем заканчивался ряд глиняных и каменных надгробий. Далее следовали разметки будущих могил, штабеля кирпичей для могильных ниш. В незаконченной яме были сложены инструменты Пиримкула и его отца. Я выбрал кетмень с короткой ручкой, отполированной мозолями до зеркального блеска. Потом сидел возле могилы Адолят, собираясь с духом.

Серая тень метнулась с ближайшей плиты. Я до боли в пальцах сжал кетмень. Оказалось, то был котенок — тощий, длиннотелый, видимо, бездомный. Он играл со скачущими черными кляксами-сверчками и тут же поедал их…

Желтая луна застряла в тонких черных прутиках засохшего дерева и смотрела оттуда на меня в упор, насмехаясь над моей нерешительностью и боязнью.

Время же уходит!

Котенок бесстрашно подошел ко мне, сел возле ноги, аккуратно окружил себя полукольцом хвоста и замер. Я погладил его, он тотчас ожил, замурлыкал.

Это не котенок, сказал бы мой дед, это ласковая и болезная душа какого-то грешника просочилась в трещину могильной плиты.

Мозг трусливо хватался за любую мелочь, стараясь уйти от главного. Передо мной была непреодолимая черта, и попробуй переступить ее. Переступишь — и для тебя уже не будет существовать ничего святого, ничего запретного. И сразу окажешься вне мира людей, станешь враждебен людям… Но каким людям? Берегущим изо всех сил, всеми правдами и неправдами средневековье в своих и чужих душах! И прячущих истины в могилах…