Не верь тишине
(Роман) - Овецкий Владимир Борисович - Страница 47

Павел решительно вошел в приемную игуменьи, опасаясь лишь одного: успеет ли застать архимандрита Валентина, вновь приехавшего в монастырь. И с облегчением вздохнул, услышав его голос.

Но архимандрит был у игуменьи не один: в ее покоях отец Павел увидел Тимофея Силыча Лузгина, которого недавно освободили из-под ареста.

— Ваше высокопреподобие, — произнес иеромонах негромко и с достоинством, — не сочтите за дерзость сей мой шаг, ибо искренне стремился к встрече с вами.

— Слушаю, отец Павел, — ответил архимандрит, удивленный его неожиданным приходом.

— Пользуясь благоприятным моментом вашего прибытия в обитель, — продолжил отец Павел, не обращая внимания на примолкших игуменью и Лузгина, — прошу вас, как брата во Христе, передать сие письмо в канцелярию епархии.

Иеромонах умолк.

Архимандрит подошел к Павлу и взял пакет. Низко склонившись, духовник медленно удалился.

— Чего он добивается? — нарушил тишину Лузгин.

— Догадываюсь, недоволен деяниями отца Сергия, какие-то неполадки подмечает, — высказала предположение Алевтина.

— Выходит, льет воду на мельницу Советов, — уточнил Тимофей Силыч. — Тоже мне, святоша…

— Не горячитесь, Тимофей Силыч, мы в состоянии осмыслить и дать оценку тому, что изложено в письме, так что вряд ли стоит вести об этом речь: есть дела поважнее. На чем нас прервали? — с подчеркнутой суровостью спросил архимандрит. Он был недоволен вмешательством Павла, но более всего тем, что игуменья, обычно скрытная и недоверчивая, поведала об иконе Лузгину.

— Вот я и говорю, — заторопился Тимофей Силыч, догадываясь о настроении Валентина, — время смутное и негоже вам одному с драгоценной иконкой по лесному пути.

— Кого же опасаться? — спросил архимандрит.

— Кто его знает, — уклончиво ответил Лузгин, — однако охрана не помешает.

— Что вы предлагаете? — архимандрит требовательно посмотрел на Лузгина.

— Есть у меня надежное сопровождение. Встретят в удобном месте и проводят, куда требуется.

Архимандрит молчал, выжидая, но Лузгину больше нечего было добавить.

— Хорошо, — нехотя согласился Валентин. И сказал со значением: — Святая церковь не забудет оказанной услуги.

Тимофей Силыч проворчал что-то в ответ и заспешил к себе. Лавлинского нашел в конторе. Он быстро писал на узком листке бумаги. Увидев Лузгина, прикрыл рукой написанное.

— Отчет? — спросил, не скрывая насмешки, Тимофей Силыч. — В Санкт-Петербург или прямо в Париж, ждите, мол, на днях выезжаю, поскольку делать мне здесь больше нечего, фабрику и ту не смог надолго остановить, опять работает, пропади она пропадом вместе с большевиками! Так, что ли?

— Это сугубо личное письмо, — ответил Лавлинский.

— Личное? — переспросил Лузгин, глядя в упор. — А ты что, не видишь, что нынче и личное в общественное полезло?!

— Меня подобные проблемы не интересуют, — поморщился Герман Георгиевич от обращения на «ты».

Лузгин заметил это и продолжил в том же тоне:

— Ишь ты, не интересуют! А вот заинтересуют, когда большевики начнут к тебе подбираться!

— Напрасно вы обо мне беспокоитесь, — сухо заметил Лавлинский. — Я чист перед новой властью, и опасаться мне нечего.

— А мятеж?

— В субботу я выехал в Москву и пробыл там до вечера вчерашнего дня, — ответил управляющий. — И это могут подтвердить десятки самых добропорядочных людей.

— Добропорядочных, — проворчал Тимофей Силыч, — где они, иди-ка поищи… О себе ты вон как побеспокоился. Ну, да ладно… — Он тяжело вздохнул. — Святое дело делаем… Стало быть, зная ваши связи с некоторыми кругами… Надобно скоренько, сегодня же найти двух-трех надежных людей, сопровождать духовное лицо… А чтоб внимания не привлекать, встретить у Круглых омутов, что по Ямской дороге… И до Москвы, до матушки, чтоб в целости и сохранности… За услугу одарят по-божески… Найдете?

— Попробую, — уклончиво ответил Лавлинский.

— Найди, голубчик, — мягко произнес Тимофей Силыч, но посмотрел так, что Герман Георгиевич сразу узнал прежнего Лузгина.

«Найдет, — убежденно подумал Лузгин, уходя от управляющего. — С этой стороны все будет гладко, теперь лишь бы Ванька Трифоновский не подвел…»

Трифоновский был его должником. Так Ваня сам выразился, когда на этап к нему, осужденному к каторжным работам за ограбление земского банка, Лузгин привез мать. После суда она прибежала к Тимофею Силычу, бросилась в ноги, умоляя помочь увидеть сына, «может, в последний раз».

То ли попала Ванина мать в добрый час, то ли нашла на хозяина блажь, но он согласился.

«Ну и чего ты добился? — спросил тогда Тимофей Силыч, разглядывая желтого и сухого, как жердь, Трифоновского. — Работал бы и работал. Чем тебе у меня плохо было?» — «Тем, что загнулся бы годков через десять, как мой отец, так, гляди, поживу поболе», — ответил Иван, обнимая мать.

«Хороша жизнь — в кандалах».

«Зато воздух чистый, не то что в твоей красильне».

Лузгин недовольно закряхтел от таких слов, а Иван, глядя в светлое летнее небо, сказал: «Ты не серчай, Тимофей Силыч, это я от тоски… А за мать — что привез — спасибо, век не забуду. Считай — должник твой».

«Много с тебя возьмешь», — буркнул Лузгин и уехал, оставив матери и Ивану рубль: пусть выбирают, кому нужнее. Мать уговорила сына взять деньги, а сама вернулась, чтобы к осени умереть.

Все это вспомнилось Тимофею Силычу прошедшей ночью, когда он увиделся с Трифоновским. Ваня выслушал Лузгина, удивленный, что позван ради какой-то иконы, но удивления не показал и так же неприметно, как появился, исчез.

«Только б не подвел», — опять подумал Лузгин, закрываясь в своем большом и крепком, как крепость, доме. Теперь ему оставалось только ждать…

Тем временем Лавлинский торопливо, но методично перебирал в памяти всех, кто мог бы выполнить поручение, и не находил никого.

Дело осложнялось не только тем, что большинства знакомых и верных людей теперь не стало, но и необходимостью соблюдать осторожность, чтобы самому не потерять головы. Это с Лузгиным он храбрился, стараясь показать свою неуязвимость. Невольно подкрадывалась мысль все бросить и уехать, тем более что у эсеров, партии, к которой он принадлежал, намечались в Москве большие и важные дела…

Солнце перевалило за полуденную черту, и Герман Георгиевич, не изменяя привычке, отправился обедать, решив в более подходящей обстановке обдумать создавшуюся ситуацию.

Во дворе встретила экономка.

— Вас ждут, — сообщила она виновато. — Я не хотела пускать, но он к вам приходил дважды, а сейчас так напуган…

Лавлинский быстро вошел в кабинет, предчувствуя, что ему предстоит самая нужная сегодня встреча. И не обманулся.

Сытько бросился навстречу:

— Герман Георгиевич…

— Я же просил: только в самых крайних случаях…

— Да-да, конечно… Но меня хотят арестовать, я только что узнал… Прохоровского отстранили, сейчас начальником Кузнецов, а он знает и про меня, и про Тимонина, и про банду! — заторопился Сытько, боясь, что Лавлинский не даст ему высказаться.

Герман Георгиевич все понял, но, не желая показать истинных намерений, сказал, словно делая одолжение:

— Хорошо, я вам помогу… Есть у вас два надежных человека?

Сытько кивнул.

— Тогда все очень просто…

Герман Георгиевич объяснил, что от них требуется.

— И можете оставаться в Москве… или где угодно. Высокопоставленное лицо не забудет оказанной вами помощи.

Круглые омуты находились в восьми верстах от города, три больших омута, примкнувших один к другому без всяких переходов. По их форме крестьяне и дали им название. Из-за большой глубины они были лишены растительности. Вода — застойная, коричневая, как и по всей старице, вдоль которой тянулась Ямская дорога. Глухоманью веяло от этой местности. В округе ходило предание, будто здесь холодной осенью, ночью 1774 года холопы пытались освободить Емельяна Пугачева, которого везли на сенатский суд, да что-то помешало…