Живой смерти не ищет
(Роман) - Финько Олег Александрович - Страница 51

— Ну и что, — торопил рассказчика Семен, — ушли?

— Что ты, хлопче, такой скорый? Ты уж слушай, як дило було, не торопи, а то мысль потеряю. Вначале они поймали чоновца, млоденький был парнишка, худеньке таке. Я уж потом узнал, как эти нелюди поступили с ним. Раздели догола и при пятидесятиградусном морозе заставили бегать по сугробам, да еще батогом подгоняли. А потом даже пули на него пожалели, забили палками до смерти. Понял, Семка, каки гадки люди по нашей земле в те годы ходили? В конце концов и меня с чекистом тем живьем захватили. Я в плечо навылет ранен, как кровью не истек — не понять. Он обморожен весь, уже еле рухався. Доставили нас в штаб банды и сразу же на допыт; рассказывайте, такие-сякие, мать-перемать, куда динамит везли. Чего рассказывать, и так понятно — в Якутск. Неделю держали нас в холодний. Шо я за эту неделю испытал, то словами не описать. Мужик я тогда был здоровый, так им особенно хотелось, чтобы я от боли закричал, завыл бы не своим голосом. Вот, мол, они по сравнению со мной мошки, а как укусить могут.

— И что вы, батя?

— А чего бы ты хотел услышать? Конечно, крычав не своим гласом. Все следы, которые ты на мне видел, тогда они и оставили. Особенно начальничек их отличался, есаул по фамилии Дигаев. Мне его вовек не забыть. Опытным бестией был, рассказывали, что он в тюрьме перед этим служил, а потом в белой контрразведке. Я, говорит, тебя учу не потому, что ты красным помогал, а потому, что мне в руки попался. Через неделю мы от них утекли.

— Как это можно было в таком состоянии сбежать? Опять вы за свои шуточки, дед Василий?

— Вот и они думали, что мы выкровылися та выкрычалыся и никуда не денемся, готовили нас для показательного расстрела. Сарай, в котором мы сидели, на замок закрыли, а часового даже не поставили, чего полумертвяков сторожить? А мы через сеновал и в горишне окно выбрались. Думаем, якшо вже умирать, то не од их ножей, болью захлебываясь, а уснуть в снегу, и вечная нам память. И вправду заснули. Хорошо уже так было, радостно, вот, думаю, как я беляков обманул, выбрал себе смерть спокойную на зависть. И вже ни раны у меня нэ болилы, ни грудь отбитая. Потом чувствую, словно иголки в меня впились, разом очнулся. Гляжу, вроде бы в чуме лежу на меховой подстилке, кумаланом у них называется, а на мне верхом якась баба эвенка, и ну трет меня, ну накручивает. В чуме жарища, но ноги-руки у меня отморожены, от тепла да от ее рук боль невыносимая. Потом напоила меня кисловатой настойкой с горечью, что-то поспивала надо мной, повыла, я и заснул.

Пробыли мы у эвенков не меньше месяца. Я в этом чуме, напарник мой по несчастью — в соседнем. К концу и вообще повеселело. Раны мои затянуло, старуха их чем-то смазывала, обмороженные места покраснели, пошелушились, почесались, и забыл я о них. Это сейчас, хлопче, эвенки нисколько не хуже нас живут, а тогда не позавидуешь им, брат ты мой. Зимой в чуме как натопят, так только успевают одну одежонку за другой с себя сбрасывать. Сначала зипун с себя скинет, это у их женщин вроде нашей шубейки, только яркий такой, охристо-желтый, а то и зеленый, как бутылка, бывает. Бисером зипун вышит, цветной тканью отделан. Потом баккари из оленьих камусов в угол летят, унты значит, — поймав недоумевающий взгляд Семена, пояснил дед Василий, — остальную одежду распахнут — и ходят, ну, прямо голисиньки, в чем мать родила.

— Ой, охальник ты, Василий, ничего другого рассказать не можешь, как про эту бабку свою. Знать, есть что вспомнить.

— Веришь, нет, Семка, ревнует Анфиса к моей спасительнице. Сколько лет прошло, сами в стариков превратились, а она все той простить чего-то не может, не пойму чего. Ты бы хоть призналась, Анфиса, а, Анфиса?

— Отстань ты, только у меня и дела, что ревновать тебя с утра до ночи.

— Ну, тогда я дорасскажу Семке ту историю. Глядел я на себя, Семка, к концу месяца-то и поверить не мог, что так люди живут. Цвет тела у меня, ну как кора у ракиты, светло-коричневый стал, на руках, груди белые полоски, словно бусы, — это пот тек и смыл грязь с кожи. Как сам понимаешь, не досталось им от царизма ни полотенцев, ни нижнего белья, а о постельном и не слыхивали. От вшей я так мучился, Семка, не пересказать! А хозяйке моей — ничего! В жизни такого не видел никогда, да и нет, видно, такого больше нигде на свете: хозяйка-то с ворота своего зипуна насекомую поймает, зубами ее прикусит и отбрасывает. Воздух в чуме ночью такой спертый, что дышать нечем. Я разок высунул голову наружу, под полог чума, так моя благодетельница меня обругала, воздух, дескать, холодный идет, захвораем. Тут она права, от сквозняков там вмиг чахотку приобрести можно было. Но ничего, постепенно привык я, выбирать-то не из чего. Дальше, мать, как — разрешишь мне рассказывать или опять обзываться будешь?

— Поглядим, что скажешь, — засмеялась Анфиса. Несмотря на то что она уже многократно слышала о жутких похождениях мужа, заинтересованности у нее сейчас было нисколько не меньше, чем в первый раз. Только ощущение ужаса пропало за давностью лет, и она со вниманием вслушивалась в неторопливый рассказ, иной раз как будто отделяя услышанное от того, что происходило все это с ее мужем Василием.

— А потом в тот же чум перебрался и сын хозяйки с молодой жинкою. Их стойбища белогвардейцы разгромили, отобрали оленей, сожгли кыстык — зимовье, значит. Короче, как у нас говорится, пустили по миру, других слов не придумаешь. Вот тут мне, Сема, потяжелее пришлось. Как только спать ложимся, молодые шкурой прикроются и прямо при мне своим делом занимаются.

— Да ты замолчишь когда-нибудь, охальник несчастный? Да ты что же такой срам рассказываешь?

— Я им тоже намекал, что это срам, — согласился Василий, — я уж и кашлял и вертелся, чтобы они поняли, не сплю, мол. Только им не до меня, словно никого и не было в чуме. А с другой стороны, ты вот, старуха, ругаешься, нельзя, дескать, о таком говорить. А шо, если так и было на самом деле? Если других условий к тому времени еще не придумали? Веками так жили, Семка, до тех пор, пока Советская власть не окрепла. Я лет десять назад разузнал по случаю адрес своей спасительницы и по-родственному с Анфисой, с сынком Денисом поехал к ней в гости. Приехал, жива, слава богу, хоть в чем уже душа держится: старая, больная. Поначалу не признала меня, а потом радости столько было, как будто я ее спас, а не она меня. И жила она уже в нормальном бревенчатом доме, чума давно в помине нет, внучата в школу бегают, только сынок по родственному завету в оленьих стадах Колымснаба Дальстроя работает.

— Хлебнули вы лиха, дед Василий, ничего не скажешь. А кто же вас в Якутск все же завлекал?

— Тот самый чекист, с которым мы динамит везли, а потом муки терпели. Он тогда в Якутске быстро в рост пошел, милицейским начальником зробывся. Я, каже, Василий, знаю тебя как стойкого человека, который ненавидит бандитов и может выжить в нечеловеческих условиях. Анфиса, — поглядел старик на жену, — подтверди, говорил он про меня такие слова?

— Было, — согласилась она.

— Без тебя, мол, пропадет якутская милиция не за понюх табаку, — лукаво посмеиваясь, продолжал старик, — потому приглашаю тебя в нашу столицу и обещаю в скором времени подыскать комнатушку для жительства.

— Чего же вы не поехали?

— Зачем мне его комната, если у меня здесь целый дом? И на руднике я не без крыши над головой жил. Скажу тебе честно, Семка, не лежит у меня душа к работе в милиции. Я человек вольный, а там дисциплина.

— Тут ты, Василий, привираешь, — не утерпела Анфиса. — С грамотешкой у него небогато, — пояснила она Семену, — вот и побоялся, что не справится в милиции.

— Если и так, то й що? И там, поди, не академики работают, захотел бы — выучился. Что ты за скверная баба, так и норовишь мне славы поубавить. Это ты, наверное, от зависти, тебя ведь в город на работу не приглашали, а ко мне доверие испытывают.

— Однако заговорились мы, — прекратил перепалку стариков Семен Жарких. — Еще разок печь пробелю — и принимайте работу. Топить ее не торопитесь, до зимы времени много. Денек постоит, потом ма-а-аленький огонь разведете, а топочную и поддувальную дверки настежь откроете. И так несколько дней протапливайте раза по два в сутки. Зимой будешь на ней греться, дед Василий, глядишь, и меня добрым словом вспомнишь.