Серебряные рельсы (сборник) - Чивилихин Владимир Алексеевич - Страница 30

– Увидеть сына либо дочку. В общем, что там родилось. – Костя мечтательно посмотрел в темноту, с опаской оглянулся на Алешу. – И поесть бы, как до войны…

– Ну и что, Михалыч? – снова подал голос Алеша. – Как вы-то смотрите на счастье? Я ведь о другом счастье спрашиваю, понимаете?

– Понимаю.

Кошурникову думалось с трудом. Он слишком устал. Начало сказываться, что он всю дорогу лоцманил на передней греби, плотничал, палил ночами костер, вел записки экспедиции. Но отец бы одобрил его работу. Кошурников вспомнил, как отец первый раз показал ему теодолит. Мальчишка нашел Полярную звезду и заявил, что хочет все время смотреть в эту волшебную трубу. «Per aspera ad astra!» – смешно вскричал тогда отец, подняв руки к небу.

Спустя годы сын тоже стал прокладывать железные дороги. Свертывая изыскательскую партию где-нибудь в Кузбассе или Хакасии, на Урале или Алтае, он в последнюю ночь выносил из палатки теодолит, и рабочие, техники, кухарки смотрели через него на звезды. Невыразимо прекрасными были эти минуты. Они возвышали мысли, помогали людям осознавать свое место на земле. Ведь идеал изыскателя – кратчайшее расстояние и минимальные уклоны – давался тяжким и бесконечно честным трудом, результаты которого скажутся не скоро, и только будущие поколения соотечественников рассудят, любил ли этот инженер свою Родину и свой народ…

Но как все это объяснить ребятам? Кошурников чувствовал на себе вопросительный взгляд Журавлева и понимал, что должен отвечать.

– Счастье! Я никогда на эту тему не говорил, Алеша – начал он, подняв тяжелую голову. – Понимаешь, счастье, о котором ты спрашиваешь, – это осуществление мечты, достижение цели, идеала, что ли. До войны я на каждый год планировал себе счастье. Сейчас надо хорошо делать все, что заставят. А после победы мечтаю проложить невиданную трассу. Непонятное объяснение счастья, Алеша?

– Вы настоящий человек, Михалыч! – Прикрыв широкой ладонью глаза, Алеша придвинулся вплотную к горячим камням.

В избушке было тихо, а на дворе разгулялась непогода. С неба падал и падал густой снег. Оседал на елках и пихтах, вил воронки вокруг осиновых комлей, собирался в кустах рыхлыми сувоями. А в логу, что тянулся у самого домика, уже намело по пояс, и вряд ли этот забой теперь растает до лета…

…Рыбаки не придут сюда. Хариуса, омуля и тайменя полно и ниже Базыбая. А белковать еще рано, так что охотники тоже не встретятся. Пограничники могли бы выручить, но ведь катер не пройдет сюда – ледяные перехваты не пустят. На лыжах только…

«До жилья осталось 58 км, а может быть, и меньше, если встретим рыбаков, охотников или пограничников. И то, и другое, и третье очень желательно, так как с продуктами дело обстоит очень плохо. Сухарей собственно сухарных крошек, осталось на один день. Мяса в той норме, как мы его потребляем, – на четыре дня. Табак сегодня кончился. Это портит настроение. Идти очень тяжело, несмотря на небольшой груз, который несет каждый из нас. Хуже всех чувствует себя Стофато, он идет очень плохо, все время падает и сильно устает. Стал раздражительным, а это уже плохой признак. Лучше всех чувствует себя Журавлев, а я средний. Правда, мне идти значительно тяжелее, так как я в сапогах, а Алеша в пимах».

Кошурников, подкладывая дрова, обжег руку, помотал ею в воздухе.

– Михалыч! – сказал вдруг Алеша. – Вам ведь невмоготу огонь всю ночь поддерживать.

– Да ничего.

– Нет, давайте уж так: половину ночи я топлю, половину вы.

– Ну давай. Только трудно это тебе будет.

– Вы что? – раздался высокий голос Кости. – Вы что, меня за человека не считаете? Я тоже дежурить буду.

– Тогда совсем хорошо, – обрадовался Кошурников, и глаза его заблестели. – Знаешь, что сейчас скажет Европа? А?

– Знаю, – коротко отозвался Костя и будто переменился сразу, повеселел.

«С сегодняшнего дня установили трехсменное ночное дежурство: с 21 до 24, 0–3, 3–6; это в отношении присмотра за костром и приготовления завтрака, а то до сего времени я был штатным кочегаром – топил всю ночь, а ребята спали, как суслики.

Завтра день еще пойдем пешком – хочу посмотреть, как ведет себя река. Во всяком случае, пока ничего радостного не предвидится, так как выше порога есть перехват и ниже порога река тоже замерзла, на большом протяжении или нет – не знаю. Ниже порога долина Казыра расширяется, горы отступают, и вообще такое впечатление, что горная часть кончилась и началось предгорье.

Как-то мы его одолеем, почти без продовольствия и без дороги?»

Назавтра прошли километра два по сплошным заснеженным завалам. Больше всего хотелось перелезть через последнюю колодину и посидеть, отдохнуть, минутку поспать. «Колодник, валежник, заваль, – вяло думал Кошурников. – А в других местах Сибири эти завалы называют не так. Ветровал, чертолом, каторга… Нет, надо делать плот… Дурнина, гибельник…»

– Нет, надо делать плот, – сказал он товарищам. – Пока здесь чистая река…

Сделали небольшой салик – груза-то у них не было никакого. Решили, что один пойдет по берегу, чуть впереди, чтобы сигналить о шиверах и ледяных перехватах. Ведь если они сядут на перекате, у них уже не хватит сил сняться и они останутся навсегда посреди реки…

Первым пошел Алеша – у него были еще довольно крепкие валенки Кошурникова. Когда отплыли, Алеша уже был далеко впереди. Салик пошел хорошо, хотя гребь плохо слушалась ослабевших рук.

Плыли около часа. Далеко от берега салик не пускали – вдруг перекат?

Кошурников зорко смотрел вперед. Там, в синей влекущей дали, все так же наплывали друг на друга знакомые «шеломы», только стали они плавней и ниже. Начальник экспедиции – он остался им, хотя судьба сейчас равняла всех троих, – внимательно оглядывал и берега. Но нет, никаких признаков жизни не было на этих лесистых, застывших в морозном воздухе кручах. Фигурка Алеши еле двигалась по террасе, и Кошурников старался держаться поближе к берегу, где течение было послабее. Не раз останавливался, поджидая, пока Алеша снова опередит их.

В их положении это был, конечно, самый лучший способ передвижения. Уж больно надоел бурелом! Выматывая последние силы, он тянулся бесконечно и однообразно. Сейчас, правда, бурелом кончился, и Алеша идет мелким кустарником, но на плоту все же лучше – работает, отмеривает пикеты Казыр, двое на гребях фактически отдыхают и, что сейчас стало очень важным, не треплют обувь, если можно было назвать обувью остатки сапог Кошурникова и расползающиеся на глазах валенки Стофато. Алеше вот только не сладко достается, но надо будет сейчас его сменить. Что это, однако, его там беспокоит?

– Алеша руками машет, – всмотревшись, сказал Кошурников. – Неужели Поворотную яму перехватило? Бей лево, Костя!

Изыскателей несло на перехват. К берегу все равно не успели – уткнулись в лед. Это был даже не лед, а снег. Кошурников, изучая вчера карту, опасался за это место – Казыр здесь уширялся, вода текла медленнее, и ее могло остановить. Да, опасения оправдались. Наверно, несколько дней назад в этой излучине был широкий спокойный плес, а сейчас от берега до берега Поворотную яму зашуговало, заморозило, а сверху насыпало толстый слой снега. Проклятье!

Кое-как выбрались на берег, молча надрали бересты, собрали сухих сучьев, развели костер.

Темнело. Сверху спустился промокший насквозь Алеша, без сил лег у костра.

– Тоже мне! – презрительно сказал он. – В Сибири не был, а берется судить…

– Кто?

– Да Джек Лондон. – Алеша сунул руки прямо в огонь.

– Все равно это был хороший писатель, – обронил Кошурников.

Молча сварили небольшой кусочек мяса, разделили его, выпили бульон.

– Михалыч, – сказал Алеша, – а каких вы еще писателей любите?

– Пржевальского. Только это не писатель. Однако пишет хорошо: «Сибирь совсем меня поразила: дикость, ширь, свобода бесконечно мне понравились». – Кошурников прикрыл глаза тяжелыми веками. – Ильфа и Петрова часто перечитывал. И еще Пушкина любил…