Серебряные рельсы (сборник) - Чивилихин Владимир Алексеевич - Страница 3

– «Терраса заросла многовековой тайгой, – едва разбирал парнишка, – что дает возможность трас…си… трассировать по ней линию без особого укрепления берегов и регу… регуляционных соор-ру-же-ний». Опять длинные слова. А вот снова понятно. «Прошли одиннадцать километров. Выехали утром в восемь часов. Была морозная ночь, что нам кстати, а то мясо мокрое и могло бы испортиться. Сейчас его подморозило».

– Рисунок! – крикнул издали Бяков. В поисках листочков он спустился к началу Бани. – Это же Саянский порог у него срисован, о пяти сливах…

– А что могло приключиться? А, мужики? – спросил Иннокентий Степанов, когда они уже ничего не могли увидеть на дне реки и собрались обсушиться у костра. – Ни ружья при нем, ни припасу. И потом на заставе говорили, что они втроем шли. Где еще двое? Молодые-то ребята где?

Никто не ответил. Старики молчали, грея руки у костра. С каждой минутой сгущалась тьма. Лес застыл в неподвижности и безмолвии. Уже в темноте старики ломали пихтарник для ночлега…

– А может, это и не он? – выразил утром сомнение Киприян Лихачев. – В тайге все может быть. А тут граница рядом, и война идет.

– Так китель же на нем.

– Мало ли что, – строго сказал Лихачев. – В общем, мужики, надо на заставу скорей. Переверзев и документы с него возьмет, целы небось…

Через день в Новосибирск и Артемовск была передана радиограмма:

«Согласно сообщению бригадира рыболовной артели Золотопродснаба Степанова И. Ф., находившегося 4 октября 1943 года на рыбалке в районе острова Кедровый (4 км выше устья реки Нижний Китат), на дне реки Казыр им был обнаружен труп неизвестного гражданина. Тут же рассеяны бумаги по дну реки. На неизвестном виден форменный железнодорожный китель с петлицами и знаками отличия (две звездочки). Необходимо следствие».

…Эх, Казыр, Казыр, злая, непутевая река!

МИХАЛЫЧ

Шла первая военная весна. Но не до весны было москвичам. Большой город боролся с врагом, окольцованный сетями воздушного заграждения и лучами прожекторов, глубокими рвами и стальными ежами.

За темными шторами не было видно огня. Но в этой просторной комнате люди работали всю ночь – отвечали на резкие, требовательные звонки, советовались, подсчитывали, решали. Их покрасневшие от постоянного недосыпания глаза время от времени обращались к разноцветным картам фронтов и тыловых районов, к огромной, во всю стену, схеме железных дорог страны. Были намечены меры по ускорению строительства железной дороги на Воркуту, к заполярному углю, подписан приказ об организации новых восстановительных поездов, найдены на дальних магистралях тысячи вагонов для прифронтовых дорог. К утру состоялся один короткий разговор.

– Пора, товарищи, начинать изыскания в Саянах.

– Да, расправляет плечи Сибирь…

– То ли будет после победы! А в Саяны сильного мужика надо посылать.

– Начальником экспедиции предлагают Кошурникова.

– Как! Старик? Михаил Николаевич?

– Нет. Сын его, Александр. Знаем его, умеет работать. Кулунду в прошлом году сделал, помните?

– Ну, если в отца пошел – будет к зиме трасса. Затвердили?

…Изыскателю российских железных дорог Михаилу Кошурникову с детьми не везло – за Надеждой родилась Вера, потом Нина, Елена. Мрачный стоял он у своей палатки в калмыцкой степи меж Царицыном и Астраханью. Работы было невпроворот, а тут жена рожала, наверное, очередную, пятую по счету, дочь. Михаил ушел в степь и бродил там, пока кухарка, единственная в партии женщина, не окликнула его.

– Николаич! С сыном вас!

Он прибежал. Скинул тужурку с орлеными пуговицами. Топоча тяжелыми сапожищами, пустился в пляс вокруг палатки. Собрались рабочие партии. Улыбаясь, смотрели на своего начальника. Им нравилось, что он не таит от них ни горя, ни радости, и чуяли – поставит им сегодня Николаич не меньше ведра: ведь инженерша сыном разрешилась! А вечером счастливый отец палил из берданки в степи, восторженно крича перед каждым выстрелом:

Сын! Мужик! Изыскатель!

Не было и нет, наверно, на свете такого мальчишки, которого не манили бы морские дали и неведомые края. Побывать бы в далеких странах и совершить там такое, чтоб все ахнули! Всегда мечтали о соленой воде и маленькие сибиряки, хотя как ни крути глобус, а нету больше на земле города, который так же далеко, как Томск, отстоял бы от морей и океанов.

Но Саша Кошурников не хотел ни на море, ни в заморские страны. Ему б к отцу! Парнишке часто грезилось, как далеко-далеко за горами и реками идет через тайгу отец – веселый бородатый гигант. В руках у него волшебная медная трубка на треноге. Он направляет трубку на лесную чащобу, и тайга покорно расступается перед ним.

Обычно отец все лето вел вдалеке таинственную, полную – опасностей жизнь. Возвращался поздней осенью, к снегу. Медленно стаскивал мокрый плащ, огромные, в ошметках грязи сапоги. Для Саши не было большего удовольствия подхватить за ушки эти «бахилы», как называл их отец, выбежать на улицу к первой луже и вымыть их до жирного блеска. После бани отец спускал с потолка самую большую в доме лампу, доливал в нее керосину и садился чертить. Белые хрустящие листы покрывались загадочными линиями и значками.

Учился Саша шутя, над учебниками не корпел. Любил убегать из гимназии на речку Басандайку, вечерами засиживался в отцовской библиотеке, пробираясь с Миклухо-Маклаем сквозь тропические джунгли или путешествуя с Пржевальским в легендарную страну тангутов. Еще интереснее были рассказы отца. Высоко подняв кудрявую голову и раздувая крупные ноздри, завороженный парнишка слушал, как отец с товарищем и проводником где-то между Енисейском и Томском перетаскивали на брезенте лошадей через болота, как в Манском белогорье на них напали с дробовиками старообрядцы, требуя, чтобы «антихристы» со своими инструментами убирались из тайги, как наткнулся однажды отец на бешеного, так называемого «червивого» медведя и уходил его топором.

Отец, по мнению знавших его людей, был со странностями. Он до беспамятства любил природу и живопись. Самым прекрасным местом на земле для него был Алтай, а самым лучшим художником он считал никому не известного Гуркина, самородка-ойрота, который якобы заткнул за пояс даже Шишкина, своего учителя. В доме Кошурниковых на стенах висели копии гуркинских полотен: «Хан Алтай», «Озеро горных духов», «Камлание», «Черневая тайга».

Всю жизнь отец стремился воспитывать детей в труде, и когда перед революцией он оставил бродячую жизнь и перешел на преподавательскую работу, то срубил на Алтае, в верховьях Катуни, дом-пятистенок, куда на лето семья переезжала из Томска. Отец с сыном раскорчевали там небольшой участок, дочери развели огород. Отец часто брал Сашу в тайгу. Паренек научился вязать салики, делать балаганы, жечь в непогоду костер. Он уже неплохо стрелял и моментально взбирался на самые высокие кедры. А один раз отец отпустил его на целый месяц с артелью «золотничков». В соседнем селе у Саши завелись друзья-приятели, и он подолгу пропадал с ними в тайге, забредая в далекие урочища.

– С нами, Санька, куда хошь в тайге, – говорили ему деревенские ребята.

И томский гимназистик не раз убеждался, что это так. Маленькие кержачата умели самым чудесным образом вскипятить чай в бересте, одним топором сделать надежную «кулему» – кротовую ловушку, выдоить в лесу отбившуюся от стада какого-нибудь богатея корову, испечь в костре ароматного рябчика. По весне Санька ездил с ними на лошадях к кулакам-мараловодам зарабатывать дробь и мед. Ребята как черти носились по тайге, загоняя маралов в станок, где лесные красавцы в муках прощались с драгоценными пантами.

Потом ребята заманивали Саньку на горные речки – вязать и ставить на хариуса «морды» из лозняка. Осенью парнишки нанимались на купецкие хлеба бить кедровые шишки, потому что их отцам не на что было купить муки на зиму и не на чем было привезти ее из хлебородных мест.