Первый великоросс
(Роман) - Кутыков Александр Павлович - Страница 8

Ребята мало вникали в толк Некошиных повествований, но слушали внимательно, совершенно доверяя убежденной мудрости старика. Дед, видя интерес в глазах детей, завершил мысль:

— Меньше народа— стало, меньше склок!.. В большом городе людин причеченится и пойдет рассказывать то да се половине посада, и это будет его плата за услышанное им от них. Что та рюха, не знающая своего рода-племени!.. Вот ты, Птарь, побежишь доносить поречным, что, например, Светя через волю матери выехал в Киев за княжьим прокормом?

— Нет, ни в жизни, ни в смерти — никогда не скажу! — возгорелся самый младший, выходя грудью на сгорбленного Некошу.

— А разве Светя может уехать? — испугался Ярик.

— Зачем же говорить о таком поречным? Ведь придут и заберут к себе в рабыничи! — возмутился Малк.

— А затем, что Птарь — самый младший, а измена сделает его у поречных возжицей для вас всех!

Чистые делами и помыслами ребята недоумевали: как такому произойти?

— Да ты дуришь, что ли, деда? — почти плакал Птарь. И для остальных сказанное стариком было неприятной диковиной. И догадки черные роились, что где-то такое случается. Например, в Киеве, где Некоша когда-то жил…

Видя обескураженность ребят, Некоша продолжал чернить жителей города — как стольного, так, верно, и всех что есть обитателей городов поменьше:

— Летом, помните, плыли две ладьи черниговского тиуна? Тем берегом еще скакали провожатые и громко свистели к нам, а я с леса ягоды нес?

— Ладьи— помним, конечно… Конных— не видали… Свист — слышали… — вспоминали ребята.

— Так вот… — продолжил таинственно старик, и ребята замерли, ожидая услышать что-то невероятное (за это и любили они старика). — Киевляне, как баяла сторожа, все прозываются теперь руссами!

— Как — все? И такие же, как мы? — не поверил сказанному Малк.

— Все наречены ныне руссами! — чуть тише повторил Некоша.

— Прямо как скользкий дитка из Днепра! — вылупила черные глазки смазливая Стреша.

— Дитки смурные и есть! — довольный произведенным на подростков впечатлением закончил дед. И, помолчав, добавил: — И были дитками, хоть звались по-человечьи. А ноне от вождей-разбойников нахватались всего без разбору…

Светя вошел в дом и направился прямиком к матери. Та сидела за ткацким станком и очень громко повторяла какую-то фразу Сызу. Сыз — почти напрочь безволосый старик— сидел подле располневшей Гульны и оттопыривал ладонью правое ухо. Мать Свети что-то настойчиво советовала объяснить детям, но при виде вошедшего сына осеклась и заговорила о другом:

— Слышу, приехали дровишки — надо печь топить…

Вслед за Светей вошел Щек с охапкой поленьев. Сыз кособоко таращился на движения вставшей и идущей к печи женщины. Светя рассеянно глянул на дедка и молча прошел, не раздеваясь, по отлогой, широкой лестнице наверх. Далее он поднялся в подволоку и подошел к смотровому окошку. Проем не был обтянут пузырем, а потому ветер с Десны влетал в него, выхлестывая из Светиных глаз холодные слезы. Из оконца открывался вид на ту сторону реки и на ее изгиб, за которым в полдневном переходе находился другой поселок.

Светя достал из большого кармана портов горсть гремящих с мороза орехов лещины и начал их грызть, продумывая сложившуюся ситуацию.

Поречный — поселок, находившийся выше по реке, — как сухота, вытягивал сок из их ослабевшей со смертью Ходуни семьи. Свете приходилось ныне решать непростые задачи: как выстроить отношения с общиной Поречного? Как, не выходя к людям, образовать жизнь свою и близких людей по человеческому подобию?.. Если сам он смог оградиться от тяги в сложный мир, то Щек вовсе не желает поступать так же. Малк повзрослел, тоже вот-вот уйдет искать себе утешенье и большую цель в начинающейся жизни…

Холод, стоявший в подволоке, сковывал еще не вымерзшей сыростью сидевшего недвижно Светю, но оттого его спутанные мысли не прояснялись. Упершись серыми глазами в степь перед Поречным, молодой глава припоминал минувшие времена и события, определившие его нынешние трудности. Отчетливо рисовались картинки постройки этого большого дома. Зрительные впечатления детства переплетались с отрывками фраз взрослых и сливались теперь в тревожные знаки, объясняющие — где вполне, а где частью — положение семейства.

…Вот заложен огромный квадрат первого этажа дома, который тогда, очень давно, впечатлил даже самих строителей. Будто каждый из них мечтал всю жизнь о такой чудесной хоромине… Ох, и старался покойный Ходуня! Не отставали и старики с бабами.

На берегу, где воздвигался дом, лес был далеко, а на другом — лесная гуща подступала прямо к воде. Чуть выше река делала изгиб, и все, что по ней плыло сверху, прибивало к огромному валуну, с которого спустили настил. Ходуня и Некоша с той стороны сбрасывали бревна с обрыва, и сильное течение, практически поперек русла, доставляло их в нужную точку. Сыз с другими стариками принимал бревна и укладывал на берегу. Закатывали по настилу все вместе — даже бабы участвовали, Гульна и Ростана — сестра Ходуни. На большую семью дом ставили солидный, толстостенный, леса не жалели. Как не жалели и спин своих.

Гульна и Ростана в то время были молодыми бабами — хоть каждый год два дитяти приносить могли. Ростана, конечно, безмужней горе мыкала, но северянские нравы, бабья тяга к мужчине-хозяину и заступнику, близость большого Поречного поселка отнюдь не хоронили ее заживо…

Недавняя потеря семьей главы, коим долгие годы являлся Ходуня, привела поселенцев в напряженное состояние. Светя с Щеком чего-то выжидали друг от друга; старики поддались печальному оцепенению; ребятня следила за всеми и болела сердцами за всех. Причиной сгущавшегося морока были не только кружившие где-то печенеги или разбойники, от которых время научило худо-бедно укрываться, а поречный баламут Остен, уговаривавший Щека уйти с ним…

Место, где сидел Светя, стало наполняться запахом смолистого дымка. Еще не прогретая печь возвращала половину дыма в избу, и он полупрозрачным киселем окутывал горницу.

Светя спустился вниз, глянул на расположившуюся на лавках подле печки ребятню, спросил Щека и вышел на улицу.

— Что видно сверху? — усмехнулся, завидев брата, Щек.

— Ты, верно, знаешь наперед, кого и когда ждать! — недовольно отрезал молодой глава.

— А мне нечего знать — ни сверху, ни снизу. По тебе ж выходит, что я — Вей-Ветерок… Ты — сын, а я — племяш. Твое дело — голова, а мое — в голове.

— Ты кипятись, да не брызгай… — немного тише, с родившимся откуда-то сердечным сочувствием проговорил старший брат.

Протекла минута молчания. Щек продолжал возиться с треснувшим полозом саней: он с силой отгибал острый край и определял, насколько глубока щель. Светя поглядывал поверх тына, вслушиваясь в любой звук, который мог бы нести тревогу, и ловил себя на мысли, что вот и наступил тот самый момент, сразу после смерти отца предсказанный ему матерью.

— Давно ль виделся с поречными? Остен не остыл ли?

Не оборачиваясь, Щек понял, что брат хочет выяснить между ними все здесь и сейчас, но ответил иронично — как, в общем, и всегда:

— Сегодня утром в лесу. Остен дровишки в наши сани укладывать мне помогал. Ишь, сколько — ажно полоз расщелился!

Светя немного успокоился обыкновенностью брата, но пытливого тона не изменил:

— И что Остен говорил о поганых? Иль тож, как и ты, не боится никого?

Щек уловил смягчение разговора, повернулся к брату лицом. Светя глянул вдаль своими прозрачными глазами, переступил с ноги на ногу и посмотрел в острые глаза брата. Щек ждал следующего вопроса, предвкушая свой быстрый, насмешливый ответ. Но Светя почувствовал, что сейчас должно сделать паузу, и отвел блеснувшие глубоким пониманием глаза. Младший брат, показывая резким движением, что оторван от работы, качнул перевернутые на бок сани на себя. Сани глухо тукнулись расслоившимся надвое полозом о снег. Щек взял небольшой плоский камень с множеством острых зазубрин и принялся ошкуривать принесенную из леса жердь. Светя же достал орехи и стал с нарочитым усердием громко разгрызать их. Щек взглянул на него, Светя на брата. Щек хотел сказать, что тот скоро останется без зубов, но сегодня утром, да и вчера, он эдак уже язвил и потому многозначительно промолчал. Светя, наблюдавший за братом, догадался, что повторения язвы не последует, и понимающие глаза его повеселели лукавыми искорками.