Первый великоросс
(Роман) - Кутыков Александр Павлович - Страница 4

Люди силу идола не только запомнили, но и незамедлительно ею воспользовались. В рассеченный камень сверху вбили колья и соорудили поверх валуна площадку. От нее построили два настила. Один поднимался вверх до самого тына, а другой спускался отлого к реке. Летом жители поселка по мосткам спешили к лодкам ловить рыбу, а зимой с замерзшей реки поднимались к поселку…

Щек шагал еще по середине реки, а кобыла, прекрасно знавшая дорожку, почуяв близкий хлев, уже резво затопала по заснеженному настилу. Одностворчатые ворота отворились, навстречу лошади вышел брат Щека Светя. Он слегка провел ладонью по спине лошадки и глянул на реку. «Кого еще посылать за дровами, как не Щека?» — подумал он, хозяйским взглядом окидывая проскрипевшие к лабазу дровни. Щек поднимался по настилу, подбирая упавшие с саней несколько полешков.

— Да, наворотил — так наворотил! — улыбнулся Светя. — Вырешку не жалко?

— Не выреха у нас, брат, а сущий бык!

Оба довольны. Рады сегодняшнему дню.

— Ну что, не видно там зверья окаянного? — спросил Светя, подразумевая под «зверьем» объявившихся на той стороне печенегов. Дней десять, как прошла весть, что зашевелились на Днепре орды поганых кочевников.

— Нет там никого, к нам они не сунутся. Уж сколько лет до нас перестали доходить.

— Дойдут, не дойдут — неизвестно. Осторожны будем — так и не дойдут.

— Послушай, брат, переедем ближе к киевскому войску и сторожиться не станем? — внушительно предложил Щек.

— Народ твердит, что в последние годы сидят зверюги на порогах днепровских и озоруют. Так что и в Киевщине теперь неспокойно. Будем тут настороже.

— Волков бояться — в лес не ходить. А уж никто и не ходит… — намекнул на свою единоличную смелость Щек. — Погоди: сами волками станем — от тиши от такой, а братья-сестры наши — волчатами!

— Все ж лучше, чем псовым мясом для княжьей угоды…

Братья — на правах старших — верховодили в семье. После смерти отца Светя остался за главного, но Щек, как он думал, вряд ли был моложе Свети и в спорах старался иметь последнее слово. Согласно вековому укладу земли их, все обязанности были четко распределены, и особых свар между мужчинами не происходило. Помимо прочего все же решающее слово оставалось за Светей. Сказав его, Светя поддерживал порядок в умах домашних.

Споры между братьями велись давно. Натянутость сквозила в их отношениях с самого детства — то ли от одолевавшей скуки, то ли от мужской извечной борьбы. Но вражды меж ними не было и быть не могло. Просто Щек сетовал на то, что сидят они на отшибе, в медвежьем углу, вдали от текущей где-то жизни. Он пошучивал, что уж и печенеги перестали шуметь рядом. Действительно, поговаривали, что кочевники все уходят и уходят на юг, а может, в небытие — туда им и путь… Но и речь человеческую, пусть так похожую на лисьи свары во время гона, хотелось послушать.

Светя же отстаивал правильность нахождения их семьи подальше от княжьих многолетних походов и от дорог, по которым проносятся звериные орды и разбойничьи ватаги.

— Сторожиться надо всегда: и в чистом поле, и княжьем тереме за высоким забором! — наставлял Светя.

— Гляди, скоро теней своих опасаться станем, — отвечал Щек, бывший со вчерашнего дня немного не в себе. Тихий, погожий день взбадривал скорбящее сердце.

Вчера помер неродной им старик. Один из тех, которые давным-давно уговорили Ходуню с семейством остаться здесь. Те старики стали со временем маленькому, а потом и повзрослевшему Щеку самыми близкими друзьями. Оттого и поехал он за дровами в лес, где запросто сейчас можно угодить в полон к дикарям. Потерявший страх и вкус к жизни, Щек от безысходности искал хоть какой-нибудь перемены. Пусть даже смерти или плена. Боясь сорваться на ближних, он пускался в длинные и колкие споры со Светей. Но только с глазу на глаз.

Светя подозвал младших братьев Малка, Ярика и Птаря и наказал им подложить сухой соломы под мостки. Ребята от удовольствия, что им дозволено прогуляться за ограду, бросились к лабазу возле корчийницы за соломкой.

— А можно и мне с вами? — проголосила двенадцатилетняя сестренка Стреша, хватая охапку хрустящих житных стеблей.

— Пошли бегом! — отозвался Малк.

Ребята старательно запихивали в ниши под жердями солому — вдогонку к давно уже туда забитой, а посему отсыревшей. А Малк, осматривая, подобно полководцу, противоположный берег, деловито объяснял Стреше — да и братцам лишний раз:

— Набегут окаянные, выдут на наш берег, а мыто соломку подпалим, и пусть она сгорит — вместе со всеми злыми собаками — дотла!

Речь Малка, раздавашаяся с берега реки, была эмоциональной и резкой — против наглого степного гостя, против невидимых сил мира. Ей не хватало эпитетов. Местный народец не знал витиеватых хитросплетений и замысловатых фраз. Люди здесь не читали ни умных, ни даже простых книг. Общались между собой изо дня в день похожими словесами об одном и том же. Хотя некоторые из обитателей одинокого дома на берегу видели и другую жизнь, бывали в городах, всякие диковинки наблюдали…

Весь тот поселок населяло семейство славного и доброго человека по имени Ходуня. Его дети, родственники, друзья-помощники беспрестанно вспоминали покойного главу дома на высоком берегу…

Давным-давно жил в Полянской земле, в посаде, что вокруг Киева, молодой вой Ходуня. Был он ратником в большой дружине князя Игоря. Справно нес службу, ходил дозором за Днепр, когда к Киевской земле подступали кочевники, дрался на кулаках и палках с соратниками, пил мед, подумывал построить свой дом и обзавестись большой семьей. С завистью глядел он на воинов постарше, которые имели семьи. Вопросов в такие моменты не задавал, мечтая о своем скором будущем. Представлял дальнейшую жизнь красивой, с изыском, с непреложным покоем в будущей семье.

Как-то был случай — возвращались они из города Триполья, что недалеко от Днепра (провожали хазарского богатого купца, приезжавшего ко двору князя с подарками и какими-то предложениями). До Киева оставался еще дневной переход, время терпело, и по приглашению Коляды, одного из дружинников, порешили отдохнуть в Колядином доме, оказавшемся, по случаю, неподалеку.

Ходуня немало подивился размерам владений Коляды. Вряд ли подворья самих варягов в Киеве были больше. Обнесенные рвом стены вмещали в себя целый городок. В нем имелось, на первый взгляд, все: островерхий, наподобие киевских, конак, широкий двор, где вперемешку с гуляющими козами желтели свежеструганные челны. Несколько избенок для холопов и множество амбаров, одрин и катухов.

Поразило Ходуню и большое количество народа, проживавшего здесь. Кроме Коляды тут обретался и его брат — также с семьей и хозяйством. Он на службе князя не состоял, и дружину в мирное время недолюбливал. Сидел при хозяйстве своем тихо, занимался каким-то ремеслом. В тереме за питьем сладкого меда Коляда сказал, что брат — горшечник: лепит и жжет глину.

Из всей шумной Колядиной семьи особенно понравилась Ходуне его жена. Сколько сидел за столом, столько глазел на Колядину половину. Она, в числе прочих баб, возилась возле стола и во всеуслышание нахваливала мужа. Холопки топтались за спинами дружинников и громко славили нараспев нагрянувших воев. Одна заботливая баба средних лет, что-то ставя перед Ходуней, заглядывала ему в глаза и охаживала молодца ласковыми словами. А он задумчиво поглядывал на Коляду и его жену. Коляда сидел, как истукан, и посматривал, довольны ли товарищи. А женушка его, сознавая удивительную полноту своей груди, так и крутилась в середке картинки под названием застолье.

Наевшись досыта, напившись допьяна, дружина высыпала на улицу. Приезжие мужики, держа руки на плечах друг друга, приставали к работавшим женщинам, с удовольствием гоготали и важно запрокидывали назад бритые в шрамах головы. Видимо, по какому-то сигналу вся женская часть Колядиной родни осталась в тереме, а холопок, кроме очевидных старух, вытолкали к хмельным молодцам. И пошла-полетела гульба кувырком да вприсядку…