Не отпущу! (СИ) - "Чёрный-чёрный Дом" - Страница 11

Я либо блевал, либо валялся в забытьи, но и там не находил спасения. Я будто сливался, отождествлялся с Костей, со всем миром, переполняясь болью всеведения и заражая его болезненным желанием самоубийства. Слышал разрывающий мозг стук колёс и протяжные гудки поездов, как сын разговаривает по телефону с Андреем.

— Я трахнулся с отцом.

— С моим?!

— Ты дурак?

— С Анькиным?

— Ага, разводным ключом по голове.

— А с чьим тогда?

— Со своим.

— Охуеть! У тебя же его нет.

— Нашёлся, и знаешь, что самое страшное? Мне понравилось, моё тело… Он пиздец какой ласковый!

— Тебя что, мать недолюбила? Ой, прости… И вообще, отцовская любовь — она не такая. У тебя её не было, и ты просто не понимаешь, насколько это неправильно. Отец не должен ебать сына. В смысле натурально. А вот морально или там ремнём по голой жопе… Что-то я вернулся к тому, от чего хотел уйти. Короче, его любовь не должна приносить тебе удовольствие. А если приносит, значит, вы явно чем-то аморальным занимаетесь. Мы вот когда с батей лягушек через соломинку в жопе надували, а мать нас застукала, она нам так и сказала, что это аморально, хотя звучало это как «вы чё, совсем ебанулись?». Как ты жить теперь с этим будешь?

— А я и не собираюсь. Я на это пошёл только потому, что сразу решил…

— Что?! Не слышно! Что у тебя там громыхает? Ты где?.. Пропадаешь… Костя, ты где?!

— Ты ведь меня бросил…

— Костя. Костя!

Я очнулся как от толчка. В голове всё ещё звучал встревоженный крик Андрея. За окном серые сумерки и тучи с кроваво-алым подбоем. В квартире такая вонь, что в неё гвозди забивать можно. Я распахнул все окна. С востока заходила гроза. Кидалась передовыми порывами ветра или топила в липкой пыльной духоте.

Встав под холодный душ, наблюдал, как алкогольная боль борется с ледяной за право первой расколоть мне череп. Кинул в рот и запил две таблетки «Пенталгина». Ничего другого у меня не было. Я же вообще-то не пью, а ликёро-водочный запас — для воображаемых американских друзей.

Я был мёртв. Как странно и легко быть мёртвым с живым телом, пусть даже его разрывает на куски от боли. Такая запредельная ясность, когда никого внутри нет, даже тебя самого. Может, я теперь как будда? Ухмыляюсь. А в ответ — тишина. Мой верный мысленный товарищ не бросил меня в трудную минуту и погиб вместе со мной. Пустая пустота. Каждая мысль как выведенная аккуратным детским почерком строка смысла на чистом листе ума. Надо было взять его телефон. Факты без сожаления, без попытки оправдаться. Я выебал собственного сына. Я не знал. Любой из его сверстников годился мне в сыновья. Теперь ничто не имеет значения, как, впрочем, и всегда. Теперь я это вижу. Поступки и выбор, выбор и поступки, зашивающие наши тела и сознания в заскорузлый от экскрементов и крови саван мешковины. В котором мы ворочаемся изо дня в день, жрём и гадим под себя, чтобы в конце концов утонуть, захлебнувшись собственным вонючим дерьмом. Похоронный мешок, который мы считаем собой — такой неповторимой, важной личностью, трясёмся над ней и заживо хороним в нём свою душу.

Натянув старые шорты с футболкой, я вышел из дома. Отметил, как по привычке напряглось в ожидании бабок тело — вдруг что-то не то подумают. Но внутри было пусто, и никто не поддержал старую реакцию новой толикой важности. Лавочка, как и детская площадка, была пуста: надвигающаяся гроза всех распугала. Только тополя о чём-то перешёптывались, шелестя листвой.

Куда идти? Зачем?

Я заглянул в полупустое кафе. Естественно, никто меня там не ждал. Пошёл вниз по улице в направлении железнодорожных путей, к тому самому мосту. Как на голгофу. Что, если он лежит там мёртвый? Я обниму его и лягу рядом. В глазах стало тепло от подступивших слёз, а сердце болезненно сжалось. Как странно: у мёртвого человека живое сердце, будто оно ему не принадлежит, а может, никогда и не принадлежало. Чьё ты, сердце? Кто ещё со мной в этой нелепой пустоте?

Как тихо вокруг, природа затаилась в ожидании бури. Из-за спины донёсся нарастающий рокот грома. Город словно вымер. Сверкнувшая молния разорвала объявшую мир тьму, и я увидел мост — пустой и безлюдный, как и всё вокруг.

Налетевший ветер грозового фронта толкнул, подгоняя, в спину. Первые капли дождя разбились об асфальт, неся запах пыли и озона. Я поднялся на мост, вцепился пальцами в решётку ограждения и посмотрел вниз.

Первое, что я увидел в свете железнодорожных огней, это две пластмассовые ромашки, воткнутые в щебень насыпи. Я вспомнил, как бабки под окном болтали, что какую-то женщину на днях утром задавило. Шла в наушниках и не услышала поезда. И всё детей ругали, чтобы те дорогу со школы под мостом не срезали, а ходили поверху. А те, смеясь, отвечали, что сейчас каникулы. Мы-то и сами в детстве всегда там бегали. Верка любила ромашки. Сорвёт, поглядывает на меня и гадает: любит, не любит… Нет, не может быть, что ей здесь было делать? Её сестра всё ещё живёт где-то неподалёку.

Из-за поворота дороги донёсся предупреждающий гудок поезда. Я заволновался и вновь посмотрел вниз. От ближнего столба отделилась тень, выглядывая, далеко ли до состава. Мне не надо было видеть лица, чтобы узнать его.

— Костя! — крикнул я, но мой голос потонул в раскатах грома и хлынувшем сплошной стеной ливне.

Блеснул прожектор несущегося товарняка. Костя вновь отступил, прячась за столб, а я побежал к началу моста, чтобы спуститься вниз по обложенной железобетонными плитами насыпи. Только бы успеть! Перепрыгнул через ограждение и заскользил вниз по мокрым плитам. Звук поезда нарастал, пробиваясь через шум дождя. Значит, он совсем рядом. Я поскользнулся и проехал оставшиеся метры на заднице, разрывая шорты и сдирая в кровь ладони, но абсолютно ничего не чувствуя. Быстрее, быстрее! Побежал, спотыкаясь о какие-то сраные пакеты с мусором. Поубивать бы тех, кто их тут выбрасывает! Поезд был в считаных метрах, летел, не сбавляя скорости.

— Костя! — заорал я во всю глотку, увидев, как он шагнул вперёд.

Он оглянулся. На лице отразился страх и знакомая мне решимость. Метнулся на рельсы, и всё потонуло в пронзительном гудке поезда и грохоте мокрых, пахнущих ржавчиной вагонов, несущих за собой брызги и влажный ветер.

В ожидании я стоял, безвольно уронив руки, и дождь хлестал меня удивительно тёплыми водяными полотнищами. Ничего не осталось, даже сердце, кажется, превратилось в кусок чёрного могильного гранита.

Поезд прошёл, не остановившись, я поднялся на насыпь. Кости нигде не было видно. Может, протащило вперёд и отбросило? Я поспешил по шпалам, всматриваясь под ноги. Отшагал метров сто и остановился. Гроза уходила дальше, превращаясь в мелкий дождик. Засаднили содранные ладони. Сына нигде не было, ни живого, ни мёртвого. Грязная мокрая пустыня. Я побрёл обратно к мосту. А может, его вообще никогда и не было? И я просто, сойдя с ума от одиночества, вообразил его себе? Слева сиротливо качались две ромашки.

— Костя! — крикнул я уже без всякой надежды и заметил краем глаза движение в темноте придорожной канавы справа, различив едва слышное:

— Папа…

Я сбежал с насыпи и чуть не сломал ногу, ухнув по колено в раскисшую траншею. Приподнял, усаживая и ощупывая его руки, ноги, рёбра, заглядывая в безумно родное лицо.