Поверженный ангел (Исторический роман) - Коротков Александр Сергеевич - Страница 3

Чекко, щуплый, невысокого роста мужчина, был рыжеват, белобров и весь обсыпан веснушками, особенно густо проступавшими у него на шее и под глазами и выбегавшими даже на пальцы рук, поросших рыжим пухом. Само собой разумеется, никто не считал его красавцем, однако рядом с женой бедняга выглядел еще более неказистым. Матильде была с ним ровна и приветлива, хотя относилась к нему чуть-чуть снисходительно, как к ребенку. Наверное, она не любила его, просто очень привыкла к нему, привязалась и, свято блюдя клятву, данную ему перед алтарем, не представляла себе жизни без своего смешного Чекко, тем более что он был человеком тихим, покладистым и обожал ее до самозабвения. К тому же у них росла дочка, в которой оба души не чаяли.

Знакомясь с супругами Форжьере, синьор Алессандро тотчас отметил про себя бросающуюся в глаза несхожесть между ними, но в отличие от тех, кого эта несхожесть смешила или удивляла, у него она вызвала глухое раздражение, чуть ли не злобу. Его злило, казалось обидным и несправедливым, что ему, богачу, знатному и привлекательному на вид мужчине, досталась в жены такая невидная, вечно хворая, жалкая женщина, в то время как другой, не в пример менее достойный, какой-то сиенец без роду без племени, к тому же плюгавый и конопатый, обладает истинным сокровищем, женщиной, которая могла бы украсить двор любого короля.

После вечера, проведенного в доме Арсоли, синьор Алессандро зачастил к сестре. Не потому, конечно, что проникся вдруг к ней симпатией, но единственно в надежде снова увидеть Матильде. Надо сказать, что это почти всегда ему удавалось, поскольку женщины, как то водится между добрыми соседками, по нескольку раз в день забегали друг к другу и по делу и просто так, поболтать. Конечно, Матильде очень скоро поняла, что побуждает этого богатого аристократа столь часто посещать дом, куда он до сих пор и носа не показывал. Однако, будучи женщиной набожной и строгих правил, она ничем не поощряла своего тайного вздыхателя, хотя, с другой стороны, и не показывала, что ей неприятно его общество. Мало-помалу к приходам синьора Алессандро привыкли, он стал своим в доме Арсоли; когда бывал в хорошем настроении, играл в прятки с их сыном Нандино и его подружкой, дочерью Матильде, маленькой Марией. Забавляясь с детьми, он то и дело обращал взгляд к Матильде, сидевшей с рукоделием на своем любимом месте у окна. Иногда она поднимала глаза и улыбалась ему своей тихой, загадочной улыбкой, и тогда он бывал почти счастлив. А потом все кончилось.

За те долгие три месяца, что он провел в мастерской и у постели умирающей жены, допекаемый докучливой жалостью родственников, ему ни разу не пришлось увидеться с Матильде. Когда же все кончилось, когда кончились его печальные заботы и хлопоты, он вдруг почувствовал, что ничто в его душе не изменилось. Больше того, оказавшись наконец свободным, он смог откровенно признаться себе, что любит Матильде, любит сильнее прежнего, любит ее одну и не в силах бороться со своей страстью.

Ему показалось, что и Матильде обрадовалась, увидев его снова в доме Арсоли. Это ободрило его, удвоило его настойчивость. Не довольствуясь встречами с Матильде в доме сестры, он умудрялся изыскивать множество благовидных предлогов, чтобы видеться с ней наедине, подстраивая все так, что каждый раз это выходило как бы случайно, и, уж конечно, не упускал случая сходить с ней к Святому Галлу. После каждой такой встречи он все больше укреплялся в мысли, что, не будь Чекко, исчезни он вдруг куда-нибудь, Матильде оказалась бы не столь неприступной и гораздо более благосклонной к нему.

С того дня, как эта мысль угнездилась у него в голове, он стал словно одержимый. Целыми днями он придумывал всевозможные способы, как извести ненавистного мужа Матильде, однако все они оказывались на поверку чистой фантазией. Наконец вчера представилась не надуманная, а вполне осуществимая и вернейшая возможность избавиться от Чекко, но и ее развеяло, словно дым, упрямство отца.

Его вывел из задумчивости робкий голос слуги, который, просунув голову в дверь, спросил, не прикажет ли синьор Алессандро впустить синьора Луиджи Беккануджи, который уже битый час дожидается в трапезной.

— Пошел к черту со своим синьором! — внезапно приходя в бешенство, закричал синьор Алессандро и, схватив с полу башмак, пустил его в голову слуги. — Впрочем, ладно, черт с ним, пусть войдет, — добавил он, подавив свой беспричинный гнев.

«Небось опять какую-нибудь сплетню притащил, хоть отвлекусь немного», — подумал он про себя, снова забираясь под одеяло.

Луиджи Беккануджи был бледный юнец, почти мальчик, с шапкой роскошных вьющихся волос на голове, с тонкими чертами лица. С первого взгляда он казался довольно смазливым, даже красивым, но стоило к нему приглядеться, и он начинал нравиться все меньше и меньше. Во всем, и в лице его с большим ртом, и в манерах, и даже в голосе, сквозило что-то порочное. Синьор Алессандро познакомился с ним у своего приятеля Андреа Бальдези во время одной из ночных попоек. Луиджи был лет на десять моложе синьора Алессандро, но это не помешало им подружиться.

Синьор Алессандро не обманулся в своих ожиданиях — Луиджи примчался к нему с новостью, касавшейся скандала, который прошлой ночью случился во дворце подеста. Из «камеры коммуны», находившейся в здании дворца под охраной сего блюстителя законности и порядка, пропал мешок с золотом и серебром, принятый приорами на хранение от епископа города Казентино. Кроме казначея и самого подеста, доступа в «камеру» не имел никто. К несчастью для последнего, казначей все последние дни не выходил из дому, прикованный к постели жестокой лихорадкой, так что вся ответственность падала на подеста. Разгневанные приоры объявили, что, если до утра следующего дня он не сумеет оправдаться, его будут судить.

Луиджи ликовал. Имея на подеста зуб за то, что тот не раз налагал штраф на него и на его приятелей, таких же шалопаев, как он, за их буйства и всевозможные проделки, теперь, когда его обидчик сам проштрафился, он не прочь был сыграть с ним какую-нибудь штуку.

— Уж мы ему устроим! — повторял он.

— Ничего ты не устроишь! — внезапно вскакивая с постели, закричал синьор Алессандро. — Слышишь? И обо всей этой истории никому ни слова. Понял ты? Никому!

— Но почему? — робея, пробормотал Луиджи.

— Не твоего ума дело, — отрезал синьор Алессандро. — Раз говорю, значит, так надо.

Без всяких церемоний выпроводив Беккануджи за дверь, он потребовал, чтобы к нему немедленно прислали цирюльника, и через какой-нибудь час уже входил во дворец подеста, где царили уныние и растерянность.

Глава третья

в которой синьор Алессандро терпит крах в одном верном деле, а некая вдова выигрывает состояние

Подеста заставил синьора Алессандро просидеть в нижней зале ровно столько, сколько полагается заставлять ждать посетителя, дабы не выглядеть в его глазах бездельником, после чего уединился с ним в своей рабочей комнате. По-видимому, беседа доставила удовольствие обоим, ибо, прощаясь с посетителем, подеста не казался уже ни растерянным, ни подавленным, а синьор Алессандро, выходя из дворца, что-то напевал себе под нос, что случалось с ним не так уж часто. Епископ Казентино получил свои деньги и в тот же день отбыл из Флоренции. Приоры, сменив гнев на милость, не только не изгнали подеста из города, но даже выразили желание, чтобы он остался еще на один срок. И никому, даже такому пройдохе, как Луиджи Беккануджи, не удалось пронюхать, с чьей помощью подеста спас свою пошатнувшуюся было репутацию.

Через день после описанных выше событий на рассвете капитаны партии арестовали всех, кто, по сведениям мессера Лапо ди Кастильонкьо, был причастен к заговору Бартоломео Медичи. После пыток, которым подвергли несчастных, и недолгого судебного разбирательства семерых из них, в том числе и Арсоли, казнили, остальных навечно изгнали из города. По закону имущество бунтовщиков конфисковалось в пользу партии. Таким образом вдова Дуранте Арсоли вместе с маленьким Ринальдо осталась без всяких средств к жизни. Синьор Алессандро, посетивший сестру в день совершения приговора, сообщил ей о своем решении взять мальчика к себе и воспитать, как собственного сына. Убитая горем женщина не возражала, однако, когда речь зашла о ней самой, наотрез отказалась вернуться в дом отца и предпочла монастырь.