У «Волчьего логова»
(Документальная повесть) - Калиничев Станислав Сергеевич - Страница 43

И когда дрожь стала не столь жестокой, сунул за пояс пистолет, повесил на шею автомат и пополз, низко пригибая голову. Больно жалила лицо молодая крапива. Было такое ощущение, будто лицо в крови.

Когда дополз до конца усадьбы, показалось, что в канаве, через которую он прыгал, сидят двое. Один похож на Андрея Рыбака. Силуэт пилотки, большой нос…

— Андрей… — позвал негромко.

В ответ громыхнули несколько выстрелов. Игорь метнулся в кусты и снова ползком — в другую сторону. Забрался в самый угол усадьбы. На две стороны видать поле. Посидел немного. Надо уходить, но боязно покидать эти кустики, эту заросшую бурьяном мертвую усадьбу. А тут, как назло, взошла луна.

Игорь решил ползти прямо в сторону луны. Стоит ему удалиться отсюда метров на пятьдесят — и уже на прицел его не возьмешь. Луна будет засвечивать.

Распластавшись на земле, Игорь медленно полз. Он затаил дыхание, но не делал ни одного резкого движения, только сердце стучало сильно. Первые десять метров он полз минут пятнадцать. Может быть, через час он был метрах в пятидесяти, а потом быстрее, быстрее. Земля была не вспахана, колола руки стерня, а он все прибавлял скорости. Вот уже чувствует землю голыми коленями — брюки протерлись, вот уже и локти горят…

Он полз долго. Уже с него градом катился пот. Вот и дорога из Острожка на Рогинцы. Ее пересекает дорога на Антонополь. Игорь узнал это место по могильным крестам. В этом месте, упираясь в перекресток, находилось кладбище. Огромное дерево вознеслось над чьей-то могилой. Игорь отполз в его тень, тогда лишь поднялся, перешел дорогу и тяжело уселся на надгробную плиту.

Можно было перевести дух.

Пришлось сделать большой крюк и переходить речку вброд — по грудь в воде. Вот и Пиковская дача. Небольшой лесок. Но оставаться в нем нельзя. Надо идти и идти, как можно дальше от Рогинец, от кладбища, от Пиковской плотины, где он оставил следы.

Село Жигаловка. Небольшое, затерянное в степи. Игорь чувствует, что дальше идти нет сил, что скоро рассвет и он не сможет укрыться на день в Янове. А до Янова всего несколько километров, там добрый десяток хат — свои.

Отчаявшись, свернул в Жигаловку и зашагал прямо по дороге, по единственной улице меж рядами хат. Держался ближе к плетням. Предрассветный туман липнул к телу, не давал подсохнуть мокрой одежде. А той одежды осталось всего дырявая гимнастерка и штаны с окнами от сапог до карманов. Из дыр торчали голые, изодранные в кровь колени.

На постой проситься он уже ни к кому не хотел. Да и как прийти к людям в таком виде? Хотел найти какой-либо сарайчик с сеном, заброшенную хату с чердаком, чтобы потихоньку забраться самому и пересидеть день. Лишь на самой окраине он увидал сарай с чердаком, стоявший поодаль от хаты. Но не успел приблизиться, как выскочила собака и подняла лай. Пришлось выйти из села.

А небо уже серое. Уже нет ни одной звезды, и луна, как не успевший раствориться кусочек сахара, еще белеет, но уже не светит. Из редеющего тумана показалось чучело, стоявшие посреди огорода. Игорь, не раздумывая, подошел к чучелу. Сбросил горшок, который изображал голову, потом снял с крестовины одежду. Это были остатки фуфайки без рукавов и с одной полой. Но была спина, была одна пола.

Раздев чучело, пошел в сторону Пикова. Через четверть часа было уже светло. Увидев большую скирду, подошел к ней, забрался наверх, сделал в соломе углубление и завалился в него как мертвый, двумя руками прижимая к груди автомат.

На следующую ночь он был уже в родном Черном лесу. Но чем ближе подходил к условленному месту, где должна быть оставлена бутылка с запиской, тем больше волновался. Что он скажет партизанам? Где, в каком состоянии бросил он друзей? Андрей Рыбак раненный… «Кто мне поверит, что так все получилось?» — думает Игорь. И ему самому все случившееся кажется невероятным. Бросил товарищей, прибежал в отряд живой-здоровый, хоть бы раненным был…

Ему очень хотелось, чтобы бутылка оказалась разбитой. Это означало бы, что брат или Андрей Рыбак уже воспользовались ею… Дрожащими руками раскапывал он землю в условленном месте. Даже палкой не воспользовался: «Порежу руку — только обрадуюсь». Но руку он не поранил. Бутылка была цела. Значит, его товарищей здесь еще не было. Игорь разбил бутылку и прочитал записку: «Два километра северо-восточнее старого лагеря».

Собрал стекляшки, побросал их в яму, меж двумя стекляшками оставил записку и присыпал все это землей.

В отряде его не узнали. Он был похож на выходца с того света. Такая разительная перемена за столь короткий срок подействовала на друзей сильнее всяких рассказов.

Уже на третий день все с надеждой подходили к каждому, возвращавшемуся в лагерь, расспрашивали, не видал ли он Андреев — Рыбака и Коцюбинского? Игорь переживал. Каждый такой вопросительный взгляд он воспринимал как укор в свой адрес.

Пришли они лишь на пятый день. Вернее, Андрей Коцюбинский притащил Рыбака. Их возвращение было сопряжено с не меньшими опасностями, чем возвращение Игоря. Все рассказанное ими до бегства из хаты в Рогинцах слово в слово совпадало с рассказом Игоря. А дальше случилось вот что.

После того как хлопцы залегли и прикрывали убегающего Игоря, он упал, оба подхватились и отбежали еще немного. А когда второй раз хотели прикрыть Коцюбинского огнем, он пробежал пять шагов и упал. Поднялся и снова упал. Они решили, что Игорь убит.

Потом добрые люди несколько дней перепрятывали их. Андрей Коцюбинский двое суток стерег друга, когда тот лежал в копне, доставал ему поесть и даже раздобыл где-то все необходимое для перевязки.

ОПЕРАЦИЯ С ИМПРОВИЗАЦИЕЙ

Часто ночью, обходя спящий лагерь, Петро снова и снова пересматривал некоторые свои поступки, пытаясь дать им объективную оценку. Он уже многое видел и пережил. Знал, что Ваня Волынец по ночам сквозь сон зовет братьев, знал, что Катя и Гриша тяжело переживают гибель Павлика и родной матери. Да и сам он тяжелым камнем носил в сердце гибель Сергея Волынца, о которой рано или поздно узнает Лидия Леонтьевна.

Чем дальше, тем больше вопросов ставила перед ним тревожная партизанская жизнь. В отряде было уже около сорока человек, но не все еще имели оружие, не хватало боеприпасов. Перед каждой операцией надо было прикидывать: стоит ли игра свеч, удастся ли захватить боеприпасов больше, чем их будет израсходовано?

Не раз думал Довгань о том, имеет ли он право отказывать в приеме в отряд людям, которые приходили в лес без оружия или вызывали какие-то подозрения? Волновало командира и то, что в планировании боевых действий отряда не всегда принимают участие опытные бойцы, коммунисты. Слишком большую ответственность приходилось взваливать на свои плечи одному человеку.

Своими соображениями он поделился с Цыбулевым. Иван Касьянович имел за плечами, можно сказать, партизанскую академию. Он поддержал предложение Довганя о создании партизанского актива, который помогал бы командиру решать сложные вопросы, выдвигаемые суровыми и часто меняющимися условиями партизанской войны.

— Кроме того, — сказал Иван Касьянович, — мы уже можем создать парторганизацию отряда. У нас есть три коммуниста, я — кандидат в члены партии.

— Так это совсем хорошо! — обрадовался Довгань.

На следующий день партизаны-коммунисты провели свое первое собрание в отряде. Секретарем партгруппы избрали А. Мичковского. Довганя по рекомендациям Цыбулева и Мичковского приняли кандидатом в члены партии.

Это было важное в жизни отряда событие. Парторганизация вместе с командиром разработала план действий отряда. Первоочередным заданием было решено считать войну на рельсах.

К тому времени в состав отряда уже вошла группа Григория Чайчука, который во время оккупации работал дежурным по станции и был связан с подпольной организацией имени Ленина еще в 1942 году. Чайчук со своей хорошо сколоченной группой не раз устраивал диверсии на железной дороге.

Чайчук и предложил провести дерзкую операцию на станции Калиновка-вторая, или, как ее называли немцы, Калиновка-цву.