У «Волчьего логова»
(Документальная повесть) - Калиничев Станислав Сергеевич - Страница 37

На бледном лице врача появилось подобие горькой улыбки.

— Уберите свою игрушку. Я вам дам медикаменты. Сперва я подумал, что все это фашистская провокация.

Оля послушно спрятала пистолет.

Врач расспросил, чем больны люди, что надо лечить. Многих лекарств в больнице не было. Но йода, бинтов, жаропонижающих средств он ей дал, добавил еще каких-то порошков, заставил записать, как и чем пользоваться. Дал еще и хлеба, и кусочек сала, завернутый в тряпочку. Когда Оля ушла, пожилая медсестра спросила:

— Эта, что приходила… С немцами догулялась?

— Да… — рассеянно ответил врач, — какая-то очень психованная.

— По ней это видно, — согласилась сестра.

Когда Оля вернулась в отряд, раненый уже умер. Партизаны разделили хлеб и сало, накормили Гришу и взялись его лечить.

Каждый день уходили хлопцы в разные концы и каждый раз возвращались ни с чем. Ни в одно село нельзя пройти. Все выходы из лесу гитлеровцы блокировали намертво.

А где-то на одиннадцатый или двенадцатый день блокады, когда истощенные от голода люди едва стояли на ногах, случилось нечто неожиданное.

В этот день на одном из постов стояла Катя Белая. Ее дежурство подходило к концу.

Было это на рассвете. Над верхушками деревьев уже светилось белесое небо, а тут еще стоял полумрак, в двух метрах над землей плавала тонкая, как газовый шарф, пелена тумана. И такая тишина — голова кружится. И тут Катя услыхала чьи-то крадущиеся шаги. Зашелестела листва.

Катя насторожилась и, как ее учили, взвела оба курка «аркебузы». Это была знаменитая «огневая единица» в отряде — обрез, но не винтовочный, а из охотничьей двустволки 12-го калибра. При выстреле тяжелая дробь из его стволов разлеталась веером. Но недостаток оружия в отряде заставлял дорожить и этой «огневой», а скорее шумовой единицей. Катя прислушалась. Тихо. Она прошла немного вперед по тропе — никого. Несколько минут стояла не шелохнувшись. Никого. Почудилось, что ли? Но что теперь делать с «аркебузой»? У нее очень чуткий спуск. Чуть чего — и громыхнет на весь лес. Как спустить курок? И чем больше думала над этим Катя, тем больше беспокоилась. Решила пойти отыскать Игоря, чтобы помог. Сделала несколько шагов и наткнулась на Довганя.

И тут будто из-под земли вырос обыкновенный сельский дядька, с ведром в одной руке и узелком, который он нес на веревочке, — в другой. Это было как во сне. Только что никого не было — и вроде бы из ничего материализовался человек. Впору было перекреститься, чтобы проверить: не сгинет ли? Он шагнул навстречу партизанам и сказал:

— Я Свистун из Пеньковки. Вот теперь бачу, что вы партизаны, а то поставили тут какую-то дивчину.

— Чего тебе надо, дядько?

— Картошки вам принес. — И он протянул ведерко. — Громада[15] меня прислала. Люди говорят: иди, мол, Свистун, отнеси партизанам. Там хлопцы за родную землю страдают. Может, у них и поесть нечего.

— А как же вы, дядьку, решились? Немцы ведь кругом!

— Чего мне бояться? Терять мне нечего. Жинки нема, детей нема…

Подошли другие партизаны. Просто не верилось. Все это было невероятно. Из Пеньковки, где ни у кого из них нет ни тетки, ни дядьки, люди с риском для жизни отправили к ним своего посланца с картошкой. Не лазутчик ли это?

— А откуда вы узнали, что мы в блокаде сидим?

— В Пеньковке — немцы, в Яцковцах — немцы, в Бруслинове — немцы… Чего уж понимать тут. Да… И эту штуку вы у меня заберите.

Он протянул увесистый узелок. Игорь взял узелок, развязал его и ахнул. Там лежал большого калибра американский кольт, выпуска, очевидно, конца прошлого века. К нему было пять патронов.

Чудесным человеком оказался этот дядька Иван Свистун из Пеньковки. По доброй воле, рискуя жизнью, прошел он через все заставы, да еще и с ведром картошки и кольтом.

Весь день в отряде царило веселое, приподнятое настроение. Пекли картошку. Сколько человек в отряде, столько картошек закладывали в костер. Мастером в этом деле был Петр Лукашевич, или просто Петра, так его звал Леня Толстихин — эвенк. Петра вытаскивал из костра чернявые картофелины и спрашивал у стоявшего спиной к костру Довганя:

— Эту кому?

— Оле.

— А эту?

— Кате.

— А эту?

— Тебе…

Но главное, партизаны почувствовали, что люди следят за их борьбой, что население окрестных сел готово всегда прийти им на помощь.

Отряд уже сживался с лесом, и Довгань понимал: никакая блокада не поможет фашистам — отряд будет жить и бить врага. Надо разрешить некоторым подпольщикам присоединиться наконец к отряду. А желающих прийти к ним, как сообщали разведчики, становилось все больше.

ПОД ЗЕЛЕНОЙ КРЫШЕЙ

Земля цвела. Нежным зеленым бархатом покрывались пригорки, первые полевые цветы тянулись к солнцу. А оно, соскучившись за зиму по родной, изрытой снарядами, политой кровью земле, дарило ей свои ласки, рассыпало яркие, почти осязаемые лучи. Просыхала солома на крышах деревенских хат, и крыши становились светлее.

Но по селу ходила смерть. От сознания того, что каждую секунду она может войти под любую из этих соломенных крыш, тоскливо сжималось сердце. Прошла всего неделя после гибели Петра Волынца, как гитлеровцы, остервенелые, снова бросились рыскать по улицам.

После партизанского налета на Майдан-Бобрик фашисты организовали погоню. Старательно прочесывая ближайшие леса, они нашли свежую могилу. Ее раскопали, вытащили труп партизана. Стали обыскивать. В кармане нашли бумажку, которую не заметили его друзья, когда ночью впопыхах хоронили. Это оказался аусвайс, выданный на имя жителя Павловки Сергея Калениковича Волынца.

Лидия Леонтьевна ничего об этом не знала. После ареста мужа и гибели старшего сына она места себе не находила. И только мысль об ушедшем в партизаны Сергее, забота об оставшихся сыновьях заставляли ее держаться, что-то делать, заполнять сутки какими-то заботами.

Однажды апрельским утром она сидела у окна — ближе к свету — и вязала Сергею носки. Для нее он еще был живым. Думала о живом сыне, и отступала на минутку, притуплялась боль недавних утрат… Время от времени отрывалась от работы и смотрела в окно.

И вдруг увидала возле ворот жандармов.

«Иван», — первое, что подумалось ей. Ивану уже почти четырнадцать, и его могут арестовать, забрать, увести с собой как заложника. Надо его спасать. Лесик еще совсем мал, его не тронут.

Она схватила за руку Ивана, чтобы спрятать его в хате своей матери, и уже из сеней крикнула Лесику:

— Скажи им, что мы ушли в соседнее село хлеб менять.

Ввалившись в хату Волынцов, гитлеровцы увидели мальчика, который сидел на лавке, прислонясь спиной к печке. Его ноги не доставали пола.

Фашисты обыскали хату, чердак, обшарили все. Тогда полицай, который их сопровождал, спросил у Лесика:

— Где ваши?

— Петра немцы убили, — ответил мальчик, — батьку тоже немцы забрали, а мама с Иваном пошли в Янов хлеба менять.

— Ком! — гаркнул гитлеровец, схватил Лесика за руку, больно дернул и потащил с собой. Его посадили на телегу и увезли.

Пришли гитлеровцы в этот день и в хату Гуменчуков. Гришу и Катю они, конечно, не застали. Для них уже не было секретом, что брат и сестра — в партизанах. Матери дома не было. Тогда они забрали десятилетнего Павлика.

Вернувшись домой и не застав младшего сына, мать бросилась в Калиновку, в жандармерию. Там арестовали и ее, втолкнув в одну камеру с сыном…

Побывали в этот день гитлеровцы и во дворе Довганя. Тут они избили до полусмерти деда Трофима, допрашивая его, где сын, с кем он водил дружбу, перед тем как уйти из села. Старик кашлял кровью, но ни слова не сказал.

Вечером, полулежа на подушках, он успокаивал жену:

— Ну, что ты, бабо, хоронить меня собралась! Я больше всего за тебя боялся. Не стерпишь, думаю, да и назовешь кого-нибудь. Еще большей беды наделаешь.

Он кашлял, умолкал. А жена, сдерживая плач, все всхлипывала, все зажимала себе рот углами хустки.