Моя жизнь как фальшивка - Кэри Питер - Страница 30

– Кристофер, милый, каким образом ты собираешься воспитывать ребенка? Ты и себе-то на жизнь не зарабатываешь.

– Не знаю, как, – упрямо возразил он, – но я это сделаю.

– Ты думаешь, она от тебя, да?

– Мне плевать, кто ее отец.

– Ты же не знаешь, как кормить ребенка.

– Ну так выучусь, черт побери.

Наверное, в тот момент, запутавшись в чувствах, которые он не сумел бы ни признать, ни сформулировать, Чабб втайне от себя надеялся, что Нуссетта разделит с ним попечение о ребенке. Он еще не понимал, что его путь внезапно привел на край обрыва, и теперь остается только – с кручи вниз головой.

С этой минуты Нуссетта охладела к Чаббу, и его незаменимость, прежде неотразимая для нее, перестала возбуждать ее пыл. Нуссетта действовала быстро. За неделю до того, как усыновление официально вступило в силу, она уже принимала таблетки, чтобы избавиться от молока. Хотя Нуссетта заранее пригласила няню и могла хотя бы на неделю или две предоставить ее в распоряжение Чабба, она не предлагала ему помощь, как не стала делиться пеленками, распашонками, книгами с полезными советами. Через три дня после того, как он обнаружил в больнице бланки для усыновления, Чабб оказался в своем коттедже в Четсвуде с капризной малышкой на руках – и совершенно один.

Жизнь отнюдь не подготовила его к такой ситуации. У Чабба не было младших братьев или сестер, ни родных, ни двоюродных, не имелось даже головастика, а теперь он пытался накормить крикливого, своевольного младенца, который неистово запрокидывал голову, чуть не вырываясь из рук.

– Дикарка, мем, настоящая дикарка, – вздохнул Чабб. – Через какие мучения они проходят – это ужас, – продолжал он.

Странное он выбрал слово – «ужас». Конечно, такое чувство пробуждало в нем страдание, искажавшее маленькое личико, и вместе с тем воля малышки, ее энергичный протест, ее отчаяние покорили сердце Чабба. Беря ее на руки, он словно бы принимал на себя ответственность за саму Жизнь, и в холодные зимние ночи просыпался, прислушиваясь – дышит ли. Один вздох, второй, третий, и еще один. Он лишал себя сна, волей своей удерживая ее на этом свете.

Конечно, опыта ему недоставало, но у кого есть опыт обращения с первенцем? Из страха перед простудой он парил младенца в одеялах и включал обогреватель. У девочки высыпала потница, опрела попка, начались колики – каждый день ровно в четыре часа ее сводило и не отпускало до девяти.

Он кое-как справлялся, не понимая, как жить дальше. Каждое утро звонил в агентство и отговаривался плохим самочувствием – бессонные ночи, ежечасное кормление, срыгивание, купание, долгие прогулки по темным улицам, покуда не уймется колика, – все это изнуряло до смерти. Представьте себе, как перешептывались обитатели тихого квартала при виде чудаковатого, небритого и коротко стриженного холостяка, который таскал младенца по магазинам, разыскивая порошковое молоко. Ни коляски, ни рюкзачка в наличии не имелось, и он носил ребенка на руках, завернув в двуспальное одеяло, край которого свисал до земли и волочился следом.

Мистер Блэкхолл присмотрелся к своему жильцу с вечно красными глазами и, осудив втихомолку, все-таки пожалел. Как-то раз он помог Чаббу занести домой покупки и убедился, что его отродье спит в картонном ящике, словно щенок или котенок. Он сбегал к себе и принес нормальные пеленки.

– Так у вас есть дети, мистер Блэкхолл?

– Выросли давно. У самих уже дети.

– Как вы только не рехнулись, – пробормотал Чабб.

– Ха-ха, мистер Чабб, – откликнулся Блэкхолл, но потом ему пришлось вспомнить слова, которые загнанный поэт произнес на пороге своего жилья:

– Честно говоря, мистер Блэкхолл, не знаю, сколько я еще выдержу.

29

Чабб был молод и крепок. Он запросто мог отшагать тридцать миль бушем [71] до Говеттс-Лип, причем полпути – по бездорожью, но эта крохотная девчушка с материнскими огромными глазами и цепкими розовыми ноготочками одолела его. С первого дня жизни у нее были прелестные, удивительно четко очерченные губки и маленький нежный подбородок. Когда она спала, Чабб порой садился рядом и молча любовался девочкой. Но чаще он попросту валился с ног и спал, словно солдат в окопе – всегда слишком мало, не проваливаясь глубоко в сон, вскакивая при первом же звуке из картонной коробки.

Однако слух у него был выборочный, и когда заднюю дверь дома кто-то вышиб с неистовой силой – как потом выяснилось, оба косяка треснули по всей длине, – Чабб не проснулся, и лишь когда этот кто-то заговорил с ним, Чабб приподнял голову и всмотрелся в темноту.

– Нуссетта? – спросил он радостно, вообразив, что она смягчилась, наконец. – Это ты?

– Подонок! – отозвался жесткий, обвиняющий голос, который он впервые услышал в мельбурнском судеи надеялся не слышать более никогда. – Мудак законченный, – продолжал так называемый Боб Маккоркл стоя у изножья кровати. – Вставай! – потребовал незваный гость и щелкнул старым бакелитовым выключателем. При свете голой стоваттной лампочки Чабб увидел свою малышку на руках у монстра. Маккоркл прижимал ее к груди, желтое одеяло свисало ниже колен чудовища.

– Отдай ребенка, – потребовал Чабб. – Ее пора кормить. – Лучше он ничего не придумал.

– Неси молоко, – распорядилось существо. Он снова заметно изменился, но висячие усы и старомодный крахмальный воротничок не скрывали резко выступающих скул, широкого нахмуренного лба, огромного носа и подбородка. По пятам за Чаббом, который неодетым вылез из постели, Маккоркл прошел на кухню.

– Бери молоко! – скомандовал он. – Налей в ту штуку. – Он защелкал толстыми пальцами. – И эту надень. Эту. Как ее. Эту.

– Что именно?

– Эту штуку, черт! – заорало чудовище, указывая на резиновую соску, плававшую в стерилизаторе. – Сиську.

– Соску?

– Я – поэт, которому неведомы названия вещей, а кто виноват? Сиська, соска, сушка, сучка. Курам на смех! Фи-фу-фе-фа.

Этот разговор Чабб в деталях припомнил позднее, а тогда весь его немалый интеллект изыскивал возможность спасти ребенка.

– Погоди минутку, – сказал он. Он уверенно прошел по кухне, как был, нагишом, приготовил молочную смесь, налил в бутылочку. – Подвинься! – попросил он,включая газ. Вскипятил воду, согрел в единственной кастрюльке молоко. Думал он об одном: надо спасти ребенка, – но мучитель его ростом достигал семи футов, да и как нанести удар, не задев малютку, которая мирно спала на груди у похитителя? Согрев смесь, Чабб волей-неволей передал бутылку врагу. Хотя девочка поела час назад, она вновь принялась жадно сосать. Существо смотрело на малютку с яростью:

– Ты лишил меня детства, – сказал он. Чабб поспешно натянул штаны.

– Ты хоть понимаешь, каково это: появиться на свет в двадцать четыре года?

Чабб не испытывал ни малейшего желания вступать в заведомо проигрышный спор со здоровенным злобным безумцем.

– Ты хоть понимаешь, как это жестоко? Отвечай же!

– Наверное, и впрямь нелегко, – признал Чабб.

– Ты создал меня шутки ради.

Не в последний раз чудовище вынудило Чабба заглянуть в бездну и с трепетом допустить кощунственную мысль, что он, Чабб, и впрямь сотворил своим пером и плоть, и кровь, и это бьющееся сердце.

– Клянусь вам, мистер Маккоркл, – заговорил он, – я сожалею о той минуте, когда впервые написал ваше имя.

– Ты еще и не так пожалеешь об этом. Извинениями не обойдешься, дело серьезное. Имеются последствия. Я требую воздаяния. Я давно уже думал об этом.

– И где вы об этом думали?

– Где? Так я тебе и сказал!

– Как хотите. Неважно.

– Думаешь, я скажу тебе, где я живу, и ты напустишь на меня легавых? Я полиции не боюсь – забыл, что ли?

Там, где я живу, дражайший мой папаша, – последнее слово он выговорил с такой ненавистью, что у Чабба волосы зашевелились от страха, – там, где я живу, надо мной не смеются. Там я – не шутка, не фальшивка. Я – Господь Бог. Я чужестранец, и никого не удивляет, что я не знаю имен разных вещей. Они и сами не все знают. Там, где я живу, я сплю с пауками и змеями и многих я нарек впервые. Syzygium McCorklus, – произнес он со смаком, а когда Чабб переспросил, с удовольствием произнес латинский термин по буквам. – Дерево такое, – пояснил он, и Чабб подметил в его усмешке гордость собой, а в глазах – вызов: мол, этого у меня никто не отнимет.