Бермудский Треугольник (СИ) - Казанцев Геннадий Николаевич - Страница 66

«Соколова, Боже праведный, ты вся дрожишь! — встретила их у порога добросердечная подруга. — Гера, отвернись, я её сейчас переодену». Поскотин молча прошёл на кухню, выбрал из помятой пачки единственную целую сигарету и неспешно её выкурил. «Всё! Конец карьере и любви…» — мысленно подвёл он итоги «трудового» дня. Ему хотелось попрощаться с Ольгой, но Надежда к ней не пустила. «Иди… Не хочет она никого видеть! Иди домой, завтра позвонишь». Молодой человек последовал её совету. Через час, выпив без малого бутылку водки он, не раздеваясь, рухнул на диван и, не прошло и минуты, уже спал, сжимая в руках гудящую трубку наркомовского телефона.

Ни на следующий, ни через день Герман не мог связаться с Ольгой. Всякий раз Надежда, отвечая на его звонок, сообщала, что её подруга ещё не готова к общению с ним. Давшую трещину семью сшивала Вероника, которая чуть ли не два раза на дню наведывалась со своим Василием к обманутому мужу. Михаил ушёл в запой. Ольга ждала его окончания, чтобы определиться со своей судьбой. Наконец, на пятый день она позвонила Поскотину сама. «Гера, извини! Давай всё забудем. Нам было хорошо, но этого для жизни мало. Я возвращаюсь. Летом буду на даче. Прошу тебя, не тревожь меня больше. Надеюсь, и ты вернёшься в свою семью. Пока… Пока!» Герман слушал, не перебивая и лишь успел произнести ответное «пока!», как в трубке послышался зуммер отбоя. «Вот и всё!». На душе было холодно и пусто. Через день он зашёл к Надежде и забрал бронзовую миниатюру «Девушка с веслом».

Тоскливое лето

Каникулы Поскотин провёл у родителей. Лето в тот год выдалось жарким, с частыми, но скоротечными грозами, с утренними туманами и ранними грибами. То ли от жары, то ли от пережитого он постоянно ощущал нехватку воздуха. Его грудь будто сжимало в тисках, отчего приходилось часто останавливаться и делать глубокий вдох, чтобы снять чувство внутренней тяжести. По согласованию с покинувшей его женой, вместе с ним отдыхал сын, который все дни проводил на даче в окружении оравы сверстников, больше похожих на американских индейцев, нежели на бледнолицых детей индустриального города. Весь день, палимые солнцем, они пропадали то на реке, то на озере или, перебравшись вброд на песчаные острова, ловили майками на отмели рыбью мелочь, которую их бабушки и дедушки перекручивали на котлеты.

Герман встречался со школьными друзьями, пил с ними водку и вспоминал чудесные дни, когда их беззаботное времяпрепровождение не регулировалось женщинами. Женщинами, которые были их жёнами, или, на худой конец, любовницами, и которые ещё совсем недавно казались такими вожделенными, а теперь гоняли их по магазинам, травили завистью к более удачливым семьям и бесконечно висели на телефонах, перемывая белые косточки попавших в их тенеты самцов. Поскотину друзья завидовали. Он имел полное право подмигивать незнакомым девушкам, мог, не оглядываясь на часы, сидеть в компании или, мгновенно собравшись, уехать на рыбалку. А Герман завидовал им. Ему не хватало стабильности и даже, в каком-то смысле, домашнего рабства. Все его друзья состоялись. Среди них уже были известные врачи, набирающие силу партийные функционеры, руководители оборонных НИИ и — кто бы мог подумать — заместитель директора мясокомбината. Свою профессию он любил, но считал её какой-то невнятной. Случись, его комиссуют, трудно было представить, чем он мог бы заняться. Ореол героя Афганской войны уже потускнел, хотя его отблески ещё могли возбудить интерес неокрепших девичьих душ. Об учёбе рассказывать друзьям было нельзя, о предстоящей командировке — не хотелось.

Более откровенными были встречи с ветеранами «Каскада», с которыми он служил в Афганистане. Содержание бесед измерялось литрами, а выход из них напоминал воскрешение из мёртвых. Германа поражали загадки собственной памяти, которая отказывалась даже намекать о том, как он попал на остывший полок деревенской бани, или по чьей прихоти лежит средь бела дня в полузатопленной лодке на берегу песчаной косы. Память, конечно, возвращалась, как и друзья, которые вновь её гасили до следующего воскрешения. Тем не менее, он стал замечать, определённый лечебный эффект от этих бесхитростных процедур. К нему постепенно возвращалось ощущение полноты жизни.

Дважды Поскотин встречался с женой, которая наведывалась к сыну. В первый раз он не знал о чём с ней говорить, а во второй — не знал что ответить. Накануне его возвращения в Москву Татьяна предложила ни много, ни мало восстановить семейные отношения. Рассказывала о каких-то ошибках, коварстве жён и любовниц известных артистов. Герман её слушал и не находил ни одной причины, почему бы не пойти ей навстречу. «Не ты одна… Все так живут… Кажется, мир вот-вот перевернётся», — утешал он её, не зная как прикоснуться к той, кто уже несколько месяцев ему не принадлежала. Сошлись на методе постепенного восстановления разрушенного. Для начала надо было устроить сына в столичную школу. В Москву семья вернулась в полном составе.

Экзамен в школу

Устроить ребёнка в столичную школу оказалось непростым делом. На первом же собеседовании у заведующей учебной части его сыну был поставлен диагноз «задержка в развитии». «Не помнит содержания „Колобка“, обозвал отца героини сказки „Морозко“ подкаблучником. Утверждал, что Ивана-царевича на самом деле звали Иванушка-дурачок, потому как только он мог взять в жёны лягушку. Своё утверждение аргументировал тем, что женщину, как и лягушку никогда не переделать. Но что самое ужасное, не смог вспомнить ни одного стихотворения про маму…» — перечисляла признаки отклонений от нормы женщина с ожерельем из янтаря, зажатым между двумя полушариями в оправе из угрожающих размеров бюстгальтера. «Как же так?! — пытался парировать его отец. — Стихи про маму, это конечно упущение, но отец, который по требованию жены гонит на мороз любимую дочь — хуже любого подкаблучника. Он просто мерзавец! Про лягушку… Ну я, право, не знаю… И я бы такую в жёны не взял. Ворожбой как цыганка промышляла, неопрятна в быту: что не доест — в рукава суёт». Завуч уставилась на молодого папашу. «Вы это серьёзно?!» «Наполовину… Мой сын уже давно Жюля Верна читает, по „Юному технику“ простенькие модели собирает… Вот вы скажите, может ли неразвитый ребёнок прочесть, а главное понять газету „Правда“? А мой может!» С этими словами, Герман наклонился к сыну и сунул ему в руки партийное издание, которое всё это время теребил в руках. «Читай! Только с выражением, а потом этой тётеньке расскажешь всё, что понял» «Вести с полей», — затараторил Пашка. «Я тебе сказал с выражением!» «Вести с полей!» — что есть силы гаркнул сын и, проглатывая от усердия слова, вновь затарахтел: «Механизаторы Северной Осетии собирают картофель, овёс и горох…» Мальчик перевёл дух. «Не спеши», — посоветовал отец. «Но главная страда впереди! Ведь одна из основных забот земледельцев братской республики — это сбор кукурузного зерна…» «Довольно! — воскликнула завуч. — Ну и что ты из этой трескотни понял?» «Отвечай тётеньке, не робей!» — подбодрил его отец. Сын ещё некоторое время пялился в газету и вдруг, подняв свои серо-голубые глаза, со знанием дела заговорил: «А то, папа, что успеха добьётся тот, кто сумеет соблюсти все тонкости индустриального метода выращивания этой культуры!» Встретив улыбку отца, он перевёл взгляд на завуча. «Павлик, а хитрить и заглядывать без разрешения старших в конец статьи не хорошо! — пропела обладательница инкрустированного янтарём бюста и, обращаясь к его отцу, вынесла вердикт, — Берём! Ваш сын зачислен в „первый-А“».

Возвращение «Валькирии»

Приступая к занятиям на втором курсе, Герман некоторое время никак не мог избавиться от прошлогодних романтических наваждений. Ему постоянно снилась Ольга. Она вторгалась в его разум на занятиях, путала мысли на семинарах и, временами казалось, сидела в пеньюаре рядом, когда уставший, он возвращался служебным автобусом домой. Надо было что-то решать, и заложник прошлого, не найдя ничего лучшего вновь дал обет начать новую жизнь. Не такую, как в прошлом году, когда его «длинной» воли хватало от силы на пару коротких дней, а ту, что без компромиссов и душевных метаний, ту, что охлаждает воспалённый разум и сводит от напряжения скулы. Для начала он попытался бросил курить, но, промучившись до первых ночных заморозков, решил перенести борьбу с вредными привычками на последующий этап, когда его дух окрепнет, а тело наберётся живительных соков праведной жизни. Он изнурял себя утренней зарядкой и вечерними пробежками, без обычных повизгиваний принимал ледяной душ и даже записался в группу боевого самбо.