Рейс - Лойко Сергей Леонидович - Страница 40

– Так что делать?

– Вон парикмахерская. Я вас там подожду. А потом зайдемте ко мне в ателье, я вас щелкну, и дело в шляпе.

В ателье после окончания съемки Алехин дал Гитлеру бумажку с необходимой для билета информацией: звание – ефрейтор, должность – снарядный (номер расчета 122-мм Д-30, ВУС – 135533, в/ч 44646, ДВО).

Он сделал домашнюю работу еще накануне в «Макдональдсе». Полазил по Сети. Выбрал самую простую артиллерийскую специальность – снаряды подносить. Можно, конечно, было присвоить себе сержантскую должность первого номера, наводчика, но название Алехину пришлось не по душе, да и для нее требовалось разбираться в таких деталях, как «работа на прицельных приспособлениях и с помощью поворотного и подъемного механизмов производство горизонтальной и вертикальной наводки». И он остановился на подносе снарядов.

– Сколько я тебе должен? – спросил Алехин в конце фотосессии, когда Филимонов снимал ксерокопию с паспорта Жданова.

– Да боже вас упаси, Сергей… ой, Юрий Петрович! – запричитал Гитлер. – Мне-то ничего, а вот товарищу, который, собственно, и будет это…

– Сколько?

– Двадцать семь с половиной тысяч рублей.

– С половиной? – Алехину стало интересно. – Отчего не ровно?

– Такой курс, – Гитлер виновато развел руками, словно хотел показать, что к его ладоням не прилипло ни одной купюры. – Там на доллары считают.

– На, держи аванс, – Алехин протянул фотографу пятнадцать тысяч. – На номер, с которого я тебе звонил, не звони. Я сам тебе позвоню.

– Ясно, ясно, – понимающе закивал Гитлер и не удержался, чтобы все же не задать вопрос. – На задании? Секретном?

Алехин без слов отвернулся и вышел из ателье. По дороге в отель он выкинул в первую попавшуюся урну SIM-карту и в ближайшем ларьке купил новую. На паспорт Жданова.

Харцизск. Июль

На площади у столба с привязанными к нему за спиной руками стояла женщина средних лет. Блузка и юбка с пятнами крови были местами порваны. Голова опущена. Светлые седеющие волосы сбились и слиплись. На них тоже была видна кровь. На груди у нее висела закрепленная вокруг шеи картонка с неровной надписью жирным черным фломастером: «АГЕНТ ХУНТЫ».

Перед привязанной к столбу выстроилась группа из нескольких женщин и двух мужиков. Поодаль стоял военный с автоматом в форме ополченца с устало-безразличным выражением лица.

Женщины что-то яростно кричали на сочном гэкающем суржике, бросали в привязанную помидорами и проросшей картошкой, норовя угодить ей в лицо. Жертва мотала головой, стараясь избежать попаданий, и скулила и подвывала от боли и унижения.

– Сука укропская! – крикнул вдруг молчащий до времени толстый краснолицый мужик в домашних тапочках и майке-алкоголичке, из которой на приспущенные шаровары вылезало пузо. Он достал кусок чего-то белесого из пластикового пакета и стал отчаянно и яростно запихивать сопротивляющейся женщине в рот. – Жри свое сало, б…дища бендеровская!

Участницы представления еще сильнее распалились и всячески подбадривали толстяка. Одна из них нечаянно угодила ему помидором в затылок. Тот отошел от «агента хунты», отряхивая волосы. Воспользовавшись этим, жертва экзекуции выплюнула сало изо рта и застонала.

Ополченец продолжал смотреть в сторону, курил и не вмешивался.

– Что здесь происходит? – раздался громкий командный голос.

Все, включая ополченца, повернулись и увидели красивого, высокого военного с увесистой кобурой на боку. На голове у него была выгоревшая советская воинская шляпа времен Афганской войны, на носу – темные очки. Несмотря на отсутствие знаков различия, в нем чувствовалась офицерская выправка. Наличие пистолета способствовало этому впечатлению.

Ополченец выкинул окурок и отдал что-то вроде чести, неуклюже приложив руку к непокрытой голове.

– К пустой голове руку не прикладывают, – резко, без намека на юмор, оборвал его офицер. – Немедленно развяжите женщину! Кто приказал? Кто это сделал?

– Она вывесила над крыльцом школы бендеровский флаг, – стала объяснять одна из баб. – Ихний, жовто-блакитный. Училка она. Укрáинского. Вот что. Ее из школы еще весной погнали. А щас там летний пионерский лагерь. Так она пришла и повесила, сучка такая. Люди ее спыймали, суда доставили. Жители наши. Родители детей ихних.

– Во-первых, сине-желтый флаг – это не бандеровский флаг, – переходя на более спокойный тон, урезонил ее офицер. – Бандеровский – черно-красный. Во-вторых, развяжите ее немедленно. Это приказ.

Бабы и мужики стали уныло расходиться, ворча себе под нос. Ополченец развязал избитой женщине руки, и она, продолжая рыдать, закрыла ими лицо и сползла по столбу на землю.

– Успокойтесь, успокойтесь… – военный заботливо помог ей подняться, обнял за плечи и прижал к себе. – Все кончено. Больше этого не повторится. Новороссы не должны использовать украинские методы. Вам это понятно? – обратился он к ополченцу. – Ваше имя, батальон, бригада?

– Самохин я, Петр Самохин, из седьмой роты, – невнятно пролепетал солдат. – Я вообще мимо проходил. Вызвал милицию. Стою, жду.

– Самохин, вы будете наказаны. Дождитесь милиции, затем доложите вашему командиру роты о случившемся. Он вам мозги вправит. Где вы живете? – человек с кобурой перевел взгляд на женщину, затем спохватился и вновь повернулся к Самохину: – Доведите учительницу до дому. Смотрите, чтобы с ней больше ничего не случилось! Если она будет нуждаться в медицинской помощи, вызовите «скорую» и дождитесь приезда вместе с ней. Все ясно?

– Так точно, – угрюмо ответил Самохин, добавив уже себе под нос: – Это вам не при Яныке. Милиция, «скорая»… Где их днем с огнем? Рожна печеного не хотите?

– Выполнять!

Офицер передал продолжающую плакать и дрожать жертву на руки Самохину, а сам поднял с земли картонку с надписью, с усилием разорвал ее на мелкие кусочки и двинулся в противоположную сторону, продолжая монолог себе под нос:

– Неандертальцы! Дикари! Фашисты!

Метров через триста он поравнялся с мальчишкой, который сидел в пыли, пытаясь безуспешно натянуть на велосипед соскочившую цепь. Офицер остановился, без слов присел на одно колено, ловким движением натянул цепь, вытер масляные пальцы о край еще более грязной майки мальчишки (все равно маме стирать), щелкнул того по носу, потрепал по башке и продолжил путь.

– Ау, родная! – постучал он в окно своего дома в конце поселка. – Я вернулся, милая.

Не дожидаясь ответа, офицер отпер ключом дверь, снял сапоги, надел тапочки, прошел на кухню, вымыл руки и лицо и, насвистывая любимую арию из популярного мюзикла «Собор Парижской Богоматери», открыл люк подпола, спустился туда и зажег свет.

– Заждалась меня, любовь моя, – ласково сказал он. – Моя девочка, ласточка моя. Сейчас я буду с тобой.

Из темного холодного угла на него смотрели безумные, воспаленные глаза Танечки. Ее рот был заклеен скотчем. У нее больше не было слез. Она сидела на куче пустых картофельных мешков. Ее плечи содрогались от холода и ужаса. Слышно было, как стучат ее зубы под пленкой. Ее ноги были связаны в щиколотках, а руки – в запястьях за спиной.

Офтальмолог щелкнул у нее перед лицом пальцами и, словно фокусник, выхватил из нагрудного кармана остро заточенную стальную десертную ложку.

Глава тринадцатая 

РОЗЫ

Донецк. Июль

Они прогуливались по улице Артема. Капитан Сергеев и журналистка Джейн Эшли. Розы на всем протяжении этого главного и самого красивого проспекта (несмотря на название «улица») Донецка были все так же цветисты и хороши, как и до войны. Но во всем уже начинало чувствоваться какое-то запустение. Розы не радовали глаз, а вызывали ощущение тревоги и напряжения, как подсолнухи в фильме Довженко. А улицы, несмотря на прекрасный летний день, казались холодными, потому что почти обезлюдели. Все магазины и лавки на проспекте были закрыты. Большинство жителей уехало – кто в остающуюся под властью Киева часть Украины, кто в Россию, кто еще дальше. Те, кому ехать было некуда или не на что, сидели по домам, опасаясь лишний раз встречаться с патрулями сепаратистов. Дээнэровцы не брезговали под видом проверки документов у «подозрительных» заглядывать и в их бумажники. «Отжимали» все чаще не только кошельки, но и машины, квартиры и даже дома.