Плач перепелки - Чигринов Иван - Страница 55

— Это потому так, должно, говоришь, что сам не попробовал на том зерне, — поучительно сказал Ивану Падерину Парфен Вершков. — А то бы и на другой день из мотни сыпалось.

Мужчины захохотали.

Но Ганну, казалось, вовсе не трогало это, она лишь страдальчески сморщилась и снова сказала, обращаясь к Зазыбе:

— Отпустил бы ты меня, дядька Денис, домой. Христом богом прошу. А то я даже не знаю, как они там теперь, мои малыши.

Зазыба в ответ заморгал глазами, будто очнулся или отогнал от себя наваждение, а затем как бы впервые окинул всех испытующим взглядом.

— Что-то и в самом деле нет Сидора… — пожаловался он затем.

— Так он может и совсем не приехать, — тут же изрек нехитрую мысль Иван Падерин.

— Должен приехать, — принялся успокаивать мужиков заместитель председателя колхоза. — Я ж не так, я ему бумагу написал.

— А коли ему некогда? А если он баню топит для бабиновичского коменданта? — вмиг прогнав дрему, по-старчески прерывисто засмеялся Кузьма Прибытков. — Они ж там, на поселках, привыкли начальство с распаренным веничком да с наливочкой холодненькой встречать. Так, может, и теперь стараются, благо начальство новое.

Неожиданная шутка Кузьмы Прибыткова вызвала взрыв смеха, даже Зазыба, до чего уж молчаливый и понурый в последнее время, и тот оттолкнулся от стола руками и, привалившись спиной к оштукатуренной стене, весь затрясся в беззвучном смехе. В Веремейках вообще, и не иначе как от зависти, вошло в привычку подтрунивать над кулигаевскими и мамоновскими мужиками, может, потому, что те богаче жили, даже состоя с веремейковцами в одном колхозе.

Насмеявшись вдоволь, Зазыба пальцами левой руки вытер слезы с внутренних уголков глаз и с озорством, точно подыгрывая, переспросил Кузьму Прибыткова:

— Говоришь, баню топит для коменданта?

Но Кузьма уже будто застеснялся своей шутки и сказал, как бы оправдываясь:

— Так я…

— А может, начнем без Сидора? — предложил Парфен Вершков. — А то ночь на исходе.

— Подождем еще малость, — ища поддержки, посмотрел на него Зазыба. — Нехай хоть парень Христинин вернется. Тогда будем наверняка знать.

— А знаете, кого я встретил сегодня? — вспомнил вдруг Иван Падерин.

Мужики повергли к нему головы.

— Кулака из Гончи, его со всей семьей когда-то вывезли…

— Это кого ж? — вытянул шею Кузьма Прибытков.

— Да, наверное, Шкроба, — подсказал Парфен Вершков.

— Точно, — вспомнил Иван Падерин.

— Так самого или сына? — спросил Кузьма Прибытков и пояснил: — У Шкроба ж сын семейный был.

— Самого, — подтвердил Иван Падерин. — Шел вдоль озера, видать, на Гончу. Как увидел меня, остановился. Говорит, я тебя знаю. Ну, мы и разговорились. Осунувшийся такой, заросший. Спрашивает, давно ли я в Гонче был. Недавно, говорю. А что там нового, спрашивает. Как и везде, говорю. А он мне и говорит: пойду с обидчиками своими расквитаюсь.

— Ну и время пошло!.. — покачал, словно в отчаянии, головой Парфен Вершков. — С кулаками этими тоже…

— Как раз время! — усмехнулся Зазыба. — Пожалейте кулаков!

Кузьма Прибытков тоже вызывающе посмотрел на Парфена Вершкова, сказал:

— Это Денису спасибо. Благодаря ему в Веремейках раскулаченных не было.

Но Зазыба тут же отверг похвалу Кузьмы.

— При чем тут Зазыба? — сдвинул он брови и сказал, будто в расчете на кого-то еще, кто незримо присутствовал в конторе: — У нас и в самом деле настоящих кулаков не было!

— Не скажи! — как-то неопределенно мотнул головой Прибытков.

— Но ежели б в те годы заместо Зазыбы да кто другой председателем был, нашлись бы и у нас кулаки, — заметил Парфен Вершков. — Вон как в Бабиновичах. Там, когда потребовалось, и несговорчивые середняки сошли за кулаков, абы единоличников было меньше.

— А как по мне, оно и треба было тогда кое-кого забрать из деревни, — метнул глазом на Зазыбу Кузьма Прибытков. — Теперь спокойней жилось бы.

Конечно, все понимали, кого имел в виду Прибытков — того же Браво-Животовского, может, Романа Семочкина, — однако готовы были отвернуться друг от друга, чтобы не обострять разговора, так как дело касалось односельчан, а в таких случаях веремейковцы обычно пасовали — было в деревне что-то вроде бессознательной круговой поруки. Правда, это могло не касаться Браво-Животовского, ибо тот все же был пришлый, но годы, прожитые им в Веремейках, к тому же характер, который вон как умел выдерживать бывший махновец, сыграли свою роль. Именно по этой причине не воспринялось и новое замечание Ивана Падерина, сделанное в связи с этим:

— А вы говорите Про кавказцев! И белорусы не прочь, коли… Недаром Шкроб грозился кому-то кровь пустить в Гонче…

— Что-то Хомич сегодня кровожадным стал, — отозвалась сонным голосом и Ганна Карпилова. Она было задремала на лавке, но в конторе снова становилось шумно.

— А еще Цукор Медо-о-ович! — пошутил Кузьма Прибытков.

— Надо еще спросить, досталось ли ему того меду! — подхватил шутку Парфен Вершков. — Наверное, батька весь выбрал. Вот тот так и вправду был и Цукром и Медовичем. Глядишь, и правду-матку режет в глаза, а как-то… деликатно все у него выходит;, будто под тебя перину мягкую стелет при этом, как ангелу тому, что с неба падает. Нет, батька его прозвище это по праву носил, а Иван уже… какой-то натопыренный, как шишка сосновая.

— Это у него от деда, — добродушно сказал Кузьма Прибытков, — от Хомкова батьки. Тот тоже был, как ты говоришь, будто шишка натопыренная. А отец Иванов — человек ласковый.

Падерин, опустив с нетерпеливой усмешкой голову, ждал, пока выговорятся мужики, чтобы начать снова. Почему-то не давала ему сегодня покоя эта кровная месть, словно привязалась. Но вдруг под окном конторы послышались торопливые шаги. Зазыба подвинулся к окну, припал к стеклу и заслонил от себя свет, чтобы вглядеться в улицу.

— Наконец-таки! — с облегчением воскликнул Парфен Вершков, думая, что идет Сидор Ровнягин.

Все зашевелились, будто им надо было на конечной остановке с воза слезать, но вместо Сидора Ровнягина в дверях, которые отворились почти настежь, встала залитая лунным светом нескладная фигура Микиты Драницы. Микита задержался немного на пороге, ступив на него обеими ногами, потом будто спрыгнул на пол и остановился посреди конторы, успевая одновременно разглядеть в потемках односельчан. Был он в обычной своей одежде — те же заскорузлые на задниках и союзках сапоги, которых ему хватало не на один год, та же длинная фуфайка, под которой штанов на разглядеть, и вельветовая шапка, точно выжженная лишаем. Но сегодня Микита почему-то не вушакомился — есть такое слово в Веремейках, не задавался, значит, как это умеют делать другие, — зато поглядывал он по сторонам с той нескрываемой обеспокоенностью, когда каждому понятно: человек пришел выведать что-то.

— И ты тут? — сказал он Парфену Вершкому.

— И я, — ответил тот.

— И ты, — назвал дальше Микита Кузьму Прибыткова.

— Как видишь, — кивнул головой старик.

Все, кого Драница называл, отвечали ему с веселым прищуром в глазах, будто начинали игру и ждали от нее чего-то особенно потешного. Наконец очередь дошла до Зазыбы. Но Микита почему-то не решился обратиться к заместителю председателя колхоза — то ли смутился, вспомнив, как приходил за орденом, то ли застряло что в горле. Тогда Зазыба заговорщицки подмигнул Миките, сказал явно не без умысла:

— Мы, видишь, тут, а вы где?

— Мы? — оторопел Драница.

— У Браво-Животовского? — догадываясь, уточнил Зазыба.

— Так…

— Кто же там у вас?

— Браво-Животовский…

— Это мы знаем. Раз в гостях у него, так…

— Роман Семочкин…

— И про этого мы могли догадаться…

— Силка Хрупчик…

— А вот это уже что-то новое!

— Еще приятель Романов, что в Бабиновичах полицаем теперь. Пришел в гости в деревню. Не забывает. Роман сказал, что к Ганне ночевать поведет его.

Ганна, услышав это, не возмутилась, сказала, как о чем-то будничном:

— Нехай только детей напугают мне, так!..