Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 94

— Я забуду этот разговор, Камилла, — прошипела Валентина. — Я спишу его на волнения последних дней. Еще у нотариуса я заметила, что решение твоего отца оставить Дом в равных долях тебе и твоему брату сильно задело тебя. Ревность исказила черты твоего лица. Ты полагаешь, что на тебя возложена особая миссия относительно Дома Фонтеруа. Ты принципиальна и усердна, но тебя одолевают страсти, и берегись, Камилла, это говорю тебе я, твоя мать: любая страсть опасна. Ты можешь проиграть. И из-за тебя проиграют и другие люди.

Камилла не двигалась. Нервная дрожь сотрясала ее тело. У нее промелькнула абсурдная мысль, что если бы она протянула руку к матери, если бы коснулась ее, то Валентина разлетелась бы на тысячу кусочков, как хрупкое зеркало.

Потрясенная происшедшим, молодая женщина медленно нагнулась, чтобы найти сережку. Впервые в жизни она спрашивала себя, а не лучше ли все бросить? Стоя на коленях у ног матери и ища упавшую сережку, она чувствовала себя несчастной, опозоренной. Она почти ничего не видела. В глазах стояли слезы. Она не заплачет, не доставит ей подобной радости! Серьга нашлась возле штор. Ее замок был сломан. Когда Камилла поднялась с колен, матери уже не было в комнате.

«Мне нужно уйти отсюда», — подумала Камилла. Ее сердце сжалось, во рту ощущалась горечь. Она взяла свою черную меховую накидку, лежащую на стуле. Затем вышла из гостиной, пересекла вестибюль и закрыла за собой входную дверь.

В библиотеке, примыкавшей к гостиной, дверь которой оставалась приоткрытой, прислонившись к стене, как пойманный в ловушку вор, стоял, сжимая кулаки, Максанс.

К концу дня, когда сумерки сгустили тени, Валентина наконец вышла из оцепенения, в которое погрузилась после ссоры с Камиллой.

Она осторожно поднялась с кресла, как будто любой слишком резкий жест мог ее ранить, и зажгла лампу в своей комнате. Квартира казалась спящей. Слуги уже ушли. Ватная тишина, отсутствие скрипа половиц, стука каблуков по полу, — все это напоминало ночной кошмар, из которого вырываешься с трудом. Ах, эти сны с привкусом смерти!

После ухода Андре Валентина чувствовала себя потерянной. Ее жесты стали медленными, механическими. Ночью она вытягивалась на боку, сжав кулаки, будто защищаясь. Она засыпала лишь на рассвете, и ее мучили странные запутанные видения. Ее тело упрямо отказывалось плакать, и она ждала эти слезы, как иссушенная земля ждет благословенный дождь.

Ярость Камиллы потрясла женщину. Валентина никогда бы не подумала, что неприязнь дочери может быть столь сильной. Категоричность была одной из самых неприятных черт Камиллы. Когда ее что-то волновало, она не могла управлять своими эмоциями и сразу нападала. Более рассудительный человек прежде все обдумал бы, учел бы все нюансы, которые частенько ускользали от молодой женщины. Но ее спасала интуиция, почти животное чутье, которое обычно уберегало Камиллу от непоправимых ошибок. Возможно, это было единственное качество, которое она унаследовала от матери.

Их отношения никогда не были простыми. Между ними не возникло ни сближающего понимания, ни щемящей нежности, которые вручаются вам, как подарок. Они всегда шагали не в ногу. Прежде Валентину раздражало то, что Камилла всегда ждала от нее проявлений материнской любви. Эта требовательность душила ее, ведь Валентина отлично понимала, что не может дать того, чего хочет дочь. Взгляд Камиллы, в котором всегда читался упрек, рождал в душе женщины ощущение ущербности. Она часто была вынуждена отводить глаза, и это ее бесило. Однако Валентина даже не пыталась понять, в чем она не права. Если бы тогда, давно, кто-нибудь попытался указать красавице на ее ошибки, она рассмеялась бы в ответ. Разве дети — это так важно? Они существуют. Им подарили жизнь. Ну и пусть себе живут, как могут.

Возможно, она была тогда слишком юна, чтобы ответить на молчаливый зов дочери? Слишком эгоистична или слишком изнежена? Валентина не желала прилагать никаких усилий, не желала слушать, пытаться понять. Позже, когда мадам Фонтеруа начала восхищаться упорством дочери, тем рвением, с каким малышка отстаивала свой выбор, она не смогла найти нужных слов, а Камилла, со своей стороны, слишком торопилась стать взрослой.

Вот Андре, тот сразу же подыскал ключик к сердцу Камиллы. Он принимал все причуды маленькой девочки, ее приступы гнева в подростковом возрасте. Время от времени Валентина заставала их вдвоем, отца и дочь: вот они сидят рядышком на берегу реки в Монвалоне, а вот они в гостиной в Париже; Камилла сбросила ботиночки и свернулась клубочком на диване, чтобы побеседовать с Андре после воскресного обеда. Укрывшись в своей спальне, Валентина слушала тихий шелест голосов, иногда нарушаемый взрывами смеха, и с удивлением обнаруживала, что ее дочь может быть ласковой и доверчивой, спокойной и трогательной. Андре был терпелив и умел проявить свою любовь, и дочь вознаграждала его беспредельной нежностью, душевной привязанностью, чему Валентина втайне завидовала, потому что была этого лишена.

Камилла тяжело переживала смерть отца, но она ошибалась, полагая, что ее мать не испытывает страданий.

Ночью у Валентины появлялось ощущение, что ее кости рвутся прочь из тела, что они сейчас разорвут кожу на локтях и коленях. Порой она смотрела в зеркало и удивлялась тому, что не видит зияющих ран. Она слишком поздно поняла, как много значил Андре в ее жизни. Неусыпная бдительность, надежная защита, спокойный взгляд, тело, раздобревшее с возрастом. После того как мужа не стало, у мадам Фонтеруа иногда неожиданно кружилась голова — лишенная его безупречной любви, она потеряла равновесие.

Женщина, которая всегда шла по жизни уверенной поступью бессердечной красавицы, внезапно ощутила себя подвергающимся опасности канатоходцем. Ее горе было безмерным. И вот Камилла бросает это страшное обвинение: Андре знал, что Максанс не его сын. Разве это возможно? Почему он ничего не сказал, не намекнул, что знает? Валентина всегда полагала, что раскаяние ей чуждо, но теперь чувство вины разрывало ей сердце. Представляя, как страдал Андре, вдова с трудом сдерживала стон.

Она даже начала завидовать Камилле, потому что боль дочери была чиста, лишена сожаления и, следовательно, когда-нибудь могла стихнуть. Камилла нашла время сказать отцу, что она любит его, Андре год за годом имел мужество слушать ее признания.

Возможно, именно этого умения и не хватало Валентине, умения принимать любовь других людей? Когда ты соглашаешься впустить в себя чью-то любовь, ты также должен открыть двери сомнениям, печалям и горестям, ты должен проявить себя достойным оказанного доверия. А Валентина страшилась ответственности. Она отказывалась принимать любовь Андре, страшась разочаровать его. Ей просто не хватало уверенности в себе. Неужели для того, чтобы позволить другим дарить вам любовь, следует научиться любить саму себя?

Последние часы жизни Андре она держала руку мужа в своих руках и чувствовала жаркое биение жизни под кожей, усеянной коричневыми пятнами. Когда Андре скончался, тихо, с той стыдливостью и скромностью, которые были свойственны ему всегда, Валентина медленно коснулась лбом его ладони, понимая, что ей всегда не хватало мужества. Мужества, которое не имело отношения к физическим или интеллектуальным качествам, — ей не хватало душевного мужества.

Она вышла в коридор и направилась к комнате Максанса. Тишина была такой давящей, такой отчаянной, что Валентина испытывала необходимость поговорить хоть с кем-нибудь, убедиться, что она еще жива. Женщина постучалась в дверь. Никакого ответа.

Охваченная неясной тревогой, Валентина повернула ручку и зажгла свет. В комнате царил безупречный порядок. Ровные стопки книг на рабочем столе, пластинки, сложенные у патефона, одежда, повешенная на спинку стула. Валентина вдыхала запах сына: смесь одеколона, табака и аромата его кожи. Ее сердце сжалось. Мадам Фонтеруа сделала несколько шагов. Обеспокоенная. Нерешительная. На ночном столике у подножия лампы белел конверт, он был специально оставлен на видном месте, и это выглядело несколько театрально, драматично.