Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 83

На улице, ведущей к Аугустусплац, мужчина внезапно поинтересовался, не хочет ли его спутница есть. Камилла призналась, что голодна. Тогда Сергей попросил девушку подождать несколько минут, а сам скрылся за воротами соседнего дома. Мадемуазель Фонтеруа неожиданно почувствовала себя брошенной. Вскоре молодой военный появился: в руках он нес пакеты с горячими сосисками и жареной картошкой, черный хлеб и бутылку водки. Камилла не поверила своим глазам. Тогда ее новый знакомый объяснил, что Лейпциг стал раем для подпольных торговцев и что достаточно знать нужные адреса, чтобы раздобыть отменную еду.

Улицы стали более оживленными, прохожие бросали на пару подозрительные взгляды.

— У меня появляется странная привычка — прогуливаться там, где не надо, с военными, которых не любят, — прошептала Камилла.

Она тут же пожалела о своей дерзости, но Сергей улыбнулся и попросил объяснить, что она имела в виду. Они сели на ступени разрушенного университета. Девушка сделала несколько глотков водки и начала говорить. Она говорила обо всем подряд, перескакивая с одного на другое, мешая в одну кучу Дом Фонтеруа, годы обучения, любовь к профессии, развалины Брюля, Лизелотту и Генриха Ган, свою встречу с Петером в Париже во время войны, их ссору. Камилла сказала, что испытывает настоятельную потребность разыскать Крюгеров, потому что больше не может выносить эту неизвестность, незаконченность их истории мешает ей существовать. Иногда у нее на глаза наворачивались слезы, и тогда Камилла спрашивала себя: неужели это просто спиртное, выпитое на пустой желудок, развязало ей язык? Но она не могла сдержаться и продолжала говорить, говорить…

Сергей терпеливо слушал, порой просил объяснить то или иное слово, которое он не понял. Когда девушка наконец замолчала, ее ужин уже остыл, а собеседник смотрел на нее непроницаемым взглядом.

Затем Сергей достал из нагрудного кармана пачку папирос, а Камилла заставила себя поесть, хотя совершенно потеряла аппетит. Но девушка боялась, что она просто не сможет подняться, если ничем не закусит выпитую водку.

Потом наступил черед Сергея, который повел свой рассказ неспешно и обстоятельно. И если Камиллу лихорадило и она говорила торопливо и сбивчиво, а ее голос порой срывался, то голос русского военного завораживал своей теплотой и низкими бархатными нотами. Он никуда не спешил, тщательно подбирал слова, как будто у них впереди была вся жизнь. Чувствовалось, что Сергей с удовольствием вспоминает язык, выученный в детстве. Он не торопился закончить свое повествование, уделял особое внимание деталям, растягивая время, смакуя каждый эпизод, каждую фразу. И когда весенняя ночь приняла в свои объятия развалины города скорняков, молодая наследница парижского мехового Дома с изумлением узнала, что этот молодой улыбающийся мужчина был самым настоящим сибирским траппером.

Все еще погруженная в свои мысли, Камилла тщательно сложила лист, на котором Сергей написал ей адрес Крюгеров. Как офицеру удалось его найти? Конечно, Ева Крюгер была известной пианисткой, наверно, это помогло в поисках. Но почему он вообще взялся за это дело, ведь она ни о чем не просила Сергея? Камилла ощутила необычное волнение. Накануне они выкурили по нескольку папирос, допили бутылку водки, а затем он проводил девушку до отеля. Она смутно помнила, как поднялась в номер, разделась и рухнула на кровать.

Через час Камилла, в своем темно-сером костюме, который она с трудом отчистила от грязи, двинулась по направлению к Петерштрассе. Дождь прекратился, а пыль превратилась в грязь.

Вооруженные лопатами и мастерками, — а кто и вовсе лишь при помощи рук, — мужчины и даже женщины с волосами, спрятанными под косынками, разбирали развалины, закладывали новые фундаменты, строили.

В газете «Leipziger Zeitung» Камилла прочла, что несколькими днями ранее, первого мая, на Аугустусплац собрались двести тысяч человек, и вот этот огромный хор принялся петь; управлял ими седовласый профессор музыки, которому чудом удалось выжить в концентрационном лагере. «Где они черпают силу, чтобы начать все с ноля?» — подумала Камилла. Она представила себе города, изувеченные войной, — Ковентри, Сталинград… Если бы она жила в одном из них, у нее было бы лишь одно желание: побыстрее собрать чемоданы и сбежать неважно куда, но только подальше от этих развалин.

Скорее всего до войны это здание было очень нарядным. Под грязью и сажей угадывались очертания кариатид и резные ограждения балконов. Девушка вошла в подъезд. Табличка гласила, что Крюгеры проживают на третьем этаже.

Подойдя к нужной ей двери, француженка сделала глубокий вдох, чтобы набраться мужества, и только тогда нажала на кнопку звонка. Тотчас за дверью заплакал ребенок. Девушка почувствовала, что ее рассматривают в глазок. Ее ладони стали влажными, а сердце забилось, как сумасшедшее. Щелкнул замок.

— Ja?

Дверь открыла женщина в старой мужской кофте с растянувшимися карманами, в белой блузке и прямой юбке, доходившей до середины икры. Седые волосы удерживала повязка. У нее было любезное лицо, по-старчески отвисшие щеки, но живой, выразительный взгляд.

— Мадам Ева Крюгер? Я — Камилла Фонтеруа, дочь Андре.

Ева в изумлении распахнула глаза.

— Господи Боже! — прошептала она по-французски. — Входите, входите, мадемуазель, прошу вас.

Камилла вошла в маленькую темную прихожую. Ева закрыла входную дверь и пригласила девушку пройти в гостиную, окно которой выходило на улицу. Оно было открыто, и в комнату долетал треск и грохот — поблизости сносили дом.

Девушка знала, что это не та квартира, в которой вырос Петер. Здесь ничто не напоминало о нем, казалось, что разрозненная мебель, стоявшая в гостиной, не имела души. Камилла взглянула на буфет, на котором громоздились тарелки и стопка партитур, и тщетно поискала глазами рояль, о котором ей столько рассказывал отец.

Ева усадила гостью, а затем достала бутылку шнапса и два стакана.

— Мы храним ее для особых случаев, — с улыбкой сообщила она. — Как поживает ваш отец?

— Хорошо, благодарю вас. Он поручил мне столько всего вам рассказать!

— Ах, дорогой Андре… Мы с ним виделись в другой жизни…

Как ни странно, но в ее голосе не ощущались ни подавленность, ни покорность судьбе — лишь легкая ирония. Камилла ожидала встретить женщину столь же опустошенную, «разрушенную», как и ее город. Но Ева Крюгер, в своей бесформенной одежде, без следов косметики на лице, излучала удивительную жизненную энергию.

— Простите меня, — продолжила девушка, — но я хотела бы знать, есть ли у вас новости от Петера.

И в этот момент лицо Евы исказилось от боли. Ее тело сотрясла дрожь. Яркая искра жизни тут же погасла, как огонек свечи, задутый сквозняком.

— Я сожалею, — с трудом выговорила Камилла и сильнее сжала в руке стакан.

На улице раздавались отрывистые приказы. Ева встала, чтобы закрыть окно, и застыла перед занавеской.

— Он пал под Сталинградом, — срывающимся голосом сказала женщина и сжала кулаки в карманах кофты. — Я каждый день повторяю себе, что он не попал в плен, что его не отправили в лагерь в Сибирь… Я повторяю себе, что он избежал самого страшного, не страдал от голода и холода в последние месяцы войны, когда немецкие войска попали в ловушку русских. Я повторяю себе, что он в своей жизни был счастлив… По крайней мере, мне хочется так думать. Я безостановочно повторяю все это, чтобы думать о нем, а не о себе, не о том, чего я лишилась, потеряв сына…

Она вернулась к столу, залпом опустошила стакан, и ее лицо немного расслабилось. Камилла ничего не говорила, только качала головой. Ей казалось, что она понимает фрау Крюгер. Если бы эта женщина зациклилась на своем горе, она бы не выжила. Камилла подумала о своей матери. Как бы реагировала Валентина, если бы ей сообщили о смерти Максанса? Каких бы богов она проклинала?

Печаль окрасила лицо Евы в пепельный цвет. Первый раз в жизни Камилла видела, чтобы страдание так изменило лицо человека. Ева будто лишилась возраста. Согбенные плечи, дрожащие пальцы; тело, скованное болью, съежилось, уменьшилось. Это было одновременно волнующе и страшно. «Как можно жить, терзаясь такой мукой?» — спросила себя потрясенная Камилла.