Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 72

Валентина, дрожа то ли от холода, то ли от волнения, повиновалась. Неловкими пальцами она натянула чулки, затем надела блузу и костюм. В кухне женщина ополоснула лицо холодной водой. Она чувствовала себя некрасивой и уставшей.

Мадам Фонтеруа вышла к Александру, который курил в мастерской. Внимание Валентины привлекла фотография, вырезанная из газеты и приколотая к стене. Возлюбленная Maнокиса подошла ближе. Ее сфотографировали после бала, в тот день на ней было знаменитое манто «Валентина». Растрогавшись, женщина тронула снимок пальцем. С тех пор прошло уже десять лет, а ей казалось, что целый век. «Как же я была тогда молода!» — подумала Валентина с некоторой гордостью.

В метро они почти не разговаривали. Валентина размышляла о том, что она, должно быть, походит на всех этих женщин с помятыми лицами, которые ехали с ней в вагоне. Внезапно она представила Одиль, которая пила шампанское и флиртовала с немецкими офицерами, гостями ее мужа, и в душе патриотки зародился глухой гнев. Она была не права, покинув Париж так надолго. Валентина лишилась привычных ориентиров. Почему она с такой легкостью приняла решение отправиться в Монвалон? Разве намного рискованней танцевать с дьяволом, чем бежать от него?

У подъезда дома на авеню Мессии Александр вручил любимой ее чемоданчик. Они расстались без слов. Мужчина сокрушенно покачал головой, резко развернулся на каблуках и пошел по улице, засунув руки в карманы и подняв воротник пальто.

Андре пытался слушать своего управляющего мастерской, но у него складывалось впечатление, что Даниель Ворм говорит на иностранном языке.

Лицо управляющего мастерской приобрело восковой оттенок, смотрел он затравленно. Из-за нервного тика дергалось правое веко. Тремя днями ранее Ворм был задержан и интернирован в Дранси, но затем его освободили вместе с другими скорняками, чью работу немцы сочли полезной для Рейха. Мужчина был поражен жуткими условиями содержания заключенных, перенаселенными комнатами, грязью, нищетой и голодом, которые царили в лагере, окруженном колючей проволокой. На вышках стояли охранники-французы.

А еще Ворм видел, как проходит депортация. Каждую неделю, начиная с февраля, подчиняясь неумолимому ритму, тысяча человек в сопровождении конвоя уезжала в неизвестном направлении, не имея возможности захватить с собой даже самые необходимые вещи, лишенные всех своих драгоценностей, денег и, самое главное, собственного достоинства. Мужчины, обритые наголо, дети с табличками на шеях…

— Я не понимаю, зачем они увозят малышей и стариков, — шептал Ворм. Он говорил так тихо, что Андре пришлось наклонить голову, чтобы слышать своего сотрудника. — Зачем увозят больных, пожилых женщин, таких как моя бедная супруга… Разве дети могут работать в лагерях? Я действительно не понимаю, господин Андре. Первый конвой отбыл почти год назад, приблизительно в это же время, в конце марта. Но никто не прислал весточку… Все эти люди, которых отправили на Восток…

Последовала долгая пауза. Андре ощутил ком в горле. Было слышно, как хлопнула дверь в коридоре.

— У вас действительно нет никаких новостей от жены?

Лицо Ворма исказилось еще сильнее. Он нервно провел рукой по редким седым волосам.

— Увы, нет, месье. Я узнал, что она была депортирована месяц тому назад, вместе с моей невесткой. Я надеюсь, что Эстер сможет позаботиться о ней… Мой сын находится в заключении в Германии. Если он узнает о случившемся, это его убьет…

Глядя на лицо управляющего, искаженное страхом и болью, Андре вспомнил о тех солдатах, с которыми он познакомился в окопах Вердена. Однако на сей раз это больше не была лишь «война мужчин», дьявольское сражение велось и против женщин и детей.

— Мне удалось кое-что узнать о чете Гольдманов.

— И что же? — воскликнул Андре, в его глазах вспыхнула надежда.

— Они тоже были депортированы. Отправлены с одним из конвоев. Кажется, месье Гольдмана не было в списках или же его должны были отправить в другой день. Но он пошел к коменданту лагеря и потребовал, что его выслали вместе с женой и сыном. Он устроил громкий скандал. Он не хотел, чтобы они уехали без него.

— Господи Всевышний! — прошептал потрясенный Андре.

Телефонный аппарат задребезжал от пронзительного звонка. Андре подошел к телефону, долго и внимательно слушал, затем положил трубку так осторожно, как будто боялся ее разбить.

— Это моя жена, — сообщил он бесцветным голосом. — Александра Манокиса арестовало гестапо.

Ева Крюгер толкнула дверь своей квартиры. Она задыхалась, как будто после долгого бега. Ее силы убывали день ото дня. Она положила пустую продуктовую сумку прямо у двери, сняла шляпку, но оставила меховые перчатки, пальто и шерстяной шарф. Женщина вошла в гостиную, которой давно не пользовались: в комнате стоял ледяной холод, невзирая на то что Карл утеплил окна с помощью бархатных гардин. Она села в кресло, но свет не зажгла.

С того самого момента, как 3 февраля ведомство Геббельса под торжественные звуки «Пятой симфонии» Бетховена сообщило по радио о поражении немецких войск под Сталинградом, Ева медленно угасала.

«Высшее командование вермахта сообщает, что сражение под Сталинградом завершилось… Жертва, принесенная VI армией, была не напрасна… Воины погибли, чтобы могла жить великая Германия». В память о героических бойцах фельдмаршала Паулюса фюрер велел объявить национальный траур.

С начала ноября они не получили ни единой весточки от Петера. Карл не знал, как успокоить супругу. Порой ей казалось, что она сходит с ума. Ева спала лишь урывками, просыпалась, как от удара, и не могла отличить день от ночи. Теперь она стала бояться темноты. Врач прописал женщине успокоительные капли, но ее сон не нормализовался, а стал лишь более зыбким. Еве чудилось, что ее тело засасывает болото. Язык едва помещался у нее во рту. Иногда она даже двух слов связать не могла.

Однако каждый день фрау Крюгер доползала до завода, где сортировала детали снарядов для минометов. Матери семейств, профессора, артисты, старики — все были мобилизованы на работу на тридцать военных заводов, расположенных вокруг города. На этих же заводах заставляли трудиться иностранцев. Сначала Еве, отлично владеющей итальянским и французским, удавалось обмениваться с беднягами несколькими фразами на их родном языке. Она читала в их взглядах удивление, а затем в их глазах загорались счастливые огоньки, как будто немка проливала целебный бальзам на израненные сердца пленных. Но с февраля фрау Крюгер стала избегать общения с ними и больше не поднимала глаз от рук, почерневших от пыли и грязи. На улице, завидев колонну военнопленных, возвращающихся в бараки, Ева отворачивалась. Хуже всех выглядели русские. Истощенные, постоянно голодные, они бросались к мусорным бакам, чтобы найти там остатки еды. Пианистка равнодушно смотрела на это, она затворилась в своем отчаянии, и никто, даже Карл, не мог вызвать у нее никаких эмоций.

Слушая передачи иностранных радиостанций, чета Крюгеров огораживала радио многочисленными подушками, чтобы не услышали соседи: разоблачение влекло немедленную депортацию. Би-би-си сообщало о девяноста одной тысяче пленных, захваченных под Сталинградом, и о более чем ста сорока тысячах погибших с немецкой стороны. Всего лишь несколько десятков человек смогли вырваться из адского котла до того, как город был взят советскими войсками.

Ева также слушала коммюнике Wehrmacht Bericht[54]. А когда ей удавалось послушать звуковые послания пленных, транслируемые на волнах «Радио Москвы», потрясенная мукой, звучащей в голосах этих молодых людей, которых гнали в Сибирь, фрау Крюгер задавалась вопросом: не слишком ли это эгоистично — желать, чтобы Петер оказался заключенным, а не погибшим?

Вот Карл повернул ключ в замке. Ева слышала, как он положил вещи у входа.

— Я нашел настоящий чай, дорогая, — жизнерадостным тоном сообщил он жене. — Тот, что ты любишь. Невероятно, не правда ли?