Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 121

Максанс позвонил ей вчера из аэропорта. Он улетал в Лейпциг и волновался за Камиллу. Он не смог застать ее на работе, где мадемуазель Фонтеруа не появлялась уже целых четыре дня, а когда фоторепортер звонил сестре домой, ее телефон не отвечал. «У нее не все ладно, мама. У меня нет времени заниматься всем этим, потому что я отправляюсь на поиски Сони, но если бы ты смогла…» Максанс не закончил фразу, отлично зная, сколь сложны отношения матери и дочери.

Этой ночью Валентине не удалось уснуть. Она ворочалась на кровати, как будто у нее был приступ тропической лихорадки, которая, однажды завладев телом, уже не отпускает его и, стихнув, возвращается вновь через месяц или через год, заставляя человека страдать, гореть в огне, как грешник, лишенный рая.

Она то металась от жара, то дрожала от холода, то отбрасывала одеяло, то съеживалась под ним, а к трем часам ночи, совсем отчаявшись, встала с постели и зажгла все лампы в комнате.

Вот уже многие годы Валентина с Камиллой сталкивались, как два корабля в ночи. Полное непонимание, ранящие фразы. Ими управляли ревность, гордость, самолюбие, эгоизм, и все это заставляло забыть о любви. Порой, глядя на отстраненную красоту дочери, на ее безупречную элегантность, Валентине хотелось схватить Камиллу за руку, увести ее в темную маленькую комнату и прошептать все те слова, которые она никогда никому не говорила. Иногда мадам Фонтеруа сожалела, что она не посторонний для Камиллы человек, тогда у нее появилась бы возможность познакомиться с дочерью заново и начать все с чистого листа.

«Но почему? — спрашивала себя Валентина, а мрак давил ей на виски. — Почему я так и не смогла сказать, что люблю ее?»

Но сейчас, находясь во власти ночи, когда пот выступал на лбу, а тело сводила судорога, женщина наконец признала очевидное: она никогда не любила Камиллу так, как нормальная мать любит свое дитя. Она никогда не чувствовала внезапных порывов нежности, никогда не стремилась защищать, она не переживала тех эмоций, которые движут любой матерью, заставляя сворачивать горы и останавливать реки. По отношению к Камилле Валентина не испытывала той всепоглощающей страсти, что испытала сразу же после рождения Максанса, когда только протянула руки навстречу новорожденному, вдохнула его запах, ласково провела ладонью по нежному темному пуху, покрывающему хрупкий череп.

С самого своего рождения Камилла пробуждала в душе мадам Фонтеруа странные чувства. Смесь опасения, нетерпения и беспомощности. Молодая женщина не понимала, почему так происходит. И тогда, в свои двадцать два года, она выбрала единственный, как ей показалось, возможный выход: бегство.

Валентина доверила младенца гувернантке, славной Жанне Лисбах, которая стала на страже у детской комнаты, а сама мадам Фонтеруа сбежала, сбежала от крошечной девочки со светлым взглядом, так похожим на ее собственный. Затем она сбежала от подростка, такого сложного, неуступчивого, требовательного… О, какого требовательного! Потом она сбежала от молодой женщины, очень одаренной и уверенной в себе.

Но сегодня, в Париже, охваченном лихорадкой, в Париже, где раздавался металлический скрежет дорожных знаков, вырываемых из каменных мостовых, следовало прекратить это бессмысленное бегство.

И вот она стояла у дома дочери. Валентине потребовалось собрать все свое мужество, чтобы прийти сюда, потому что когда имеешь дело с Камиллой, надо быть готовой к любым сложностям. И сейчас не Валентина Фонтеруа поднимала глаза к закрытым ставням квартиры, но юная Валентина Депрель — та, что собирала спелые гроздья винограда, та, что обливала водой из шланга своего старшего брата, та, что грезила о волшебном празднике в чудесном саду, и та, что искала успокоения рядом с портретом дамы в голубом. Та, кому жизнь, быть может, пообещала слишком много, когда она была еще ребенком.

Валентина убедилась в том, что ее бежевый льняной костюм сидит на ней безупречно, пригладила короткие черные волосы, отливающие красным деревом, — цвет, выбранный ее парикмахером, чтобы смягчить слишком суровые черты лица, — и решительно пересекла улицу, намереваясь встретиться с дочерью.

Камилла накрыла голову подушкой, чтобы приглушить невыносимый звук звонка у входной двери, разрывающего такую уютную тишину. Влажная и теплая темнота спальни, задернутые шторы: она не вставала с кровати уже целых три дня, поддавшись слабости, элементарной трусости, которые тисками сжимали сердце.

Опять этот настойчивый звонок! А ведь она предупредила Эвелину, что будет отсутствовать несколько дней — ничего серьезного, обычное пищевое отравление, но ей необходим отдых; ей, которая никогда не брала отпуск, которая покидала Дом Фонтеруа лишь для деловых поездок. Камилла отключила телефон и закрыла дверь на все замки.

Ее не прекращала преследовать одна и та же картина: разбитые витрины, опадающие на тротуар дождем осколков стекла, оскорбительные надписи на стенах, начертанные красной краской из баллончиков: «Сволочи!»

Двумя месяцами ранее, в один из мартовских дней, к ней в кабинет на бульваре Капуцинов без стука влетела Эвелина, потрясая радиоприемником, который держала в руках. Журналисты сообщали, что сотни манифестантов осадили банк «American Express», расположенный рядом с Домом Фонтеруа, на углу улицы Обер. Камилла тут же спустилась в торговый зал, где застала Дютея и Кардо с вытянутыми лицами. «Куда смотрит полиция!» — воскликнул Кардо, заламывая руки. Всего два дня тому назад в представительстве другой крупной американской компании прогремел взрыв.

На улице раздавались вопли манифестантов, пробегающих мимо Дома Фонтеруа. Справа от входной двери пылал «роллс-ройс». Внезапно несколько человек в джинсах и зеленых куртках, с волосами, разметавшимися по плечам, отделились от основной массы бунтовщиков и устремились с железными прутами наперевес к витринам Дома. Продавщицы пронзительно завизжали. Камилла приказала им подняться на второй этаж. Спрятав лица за платками, а глаза за очками для плавания, неизвестные, рыча от ярости, принялись крушить стекла витрин. Какая-то молоденькая девица с длинными рыжими волосами влетела в зал. Ее худенькое тело сотрясалось от ненависти и гнева, она приблизилась к Камилле и швырнула ей в лицо листовку. «Сволочи!» — выкрикнула девушка перед тем, как выбежать из магазина. Дютей потянул Камиллу за руку. «Вам тоже следует подняться на второй этаж, мадемуазель. Никто не знает, что они еще могут выкинуть. Они атаковали Фошона». «Об этом не может быть и речи!» — крикнула Камилла, дрожа от ярости.

Затем, так же быстро, как и пришла, гроза отступила. После того как на улице появились стройные ряды полицейских, манифестантов поглотили пасти метро. Потрясенная Камилла осталась стоять посреди разгромленного зала магазина Дома Фонтеруа, напоминавшего поле битвы. Стены витрин измазаны краской, духи текут из разбитых флаконов на перчатки и шейные платки. Головы манекенов оторваны, и среди осколков стекла валяются роскошные манто.

Нехорошее предчувствие заставило Камиллу содрогнуться. «Это только начало», — подумала она, стараясь унять дрожь в руках. Через несколько секунд мадемуазель Фонтеруа кинулась в туалетную комнату, где ее вырвало.

А потом наступил нескончаемый месяц май, город застыл в томительном ожидании неизвестного. С тех пор как Камилла заняла пост главы Дома Фонтеруа, она еще никогда не чувствовала себя такой растерянной. Она лишилась сна. Ей казалось, что она разлагается, трескается, потихоньку распадается на части.

Когда по радио сообщили, что никто не знает, где в данный момент находится генерал де Голль, Камилла выключила приемник и спряталась под одеяло. Старый политик был прав, и она должна последовать его примеру и на некоторое время исчезнуть. Измотанная, падающая от усталости женщина больше не могла сопротивляться.

Пронзительный звонок продолжал досаждать ей. Нехотя Камилла выбралась из постели. Свет, заливающий гостиную, заставил ее зажмуриться — было больно глазам. Нетвердой походкой мадемуазель Фонтеруа добралась до входной двери. Камилла не могла вспомнить, когда в последний раз ела.