Время расставания - Ревэй Тереза - Страница 116

— Не будь такой злой, Камилла. Это тебе не идет. Мужчина любит женщину не только за то, что она рожает ему детей.

— Не только, но когда намереваются обзаводиться семьей, то прежде всего думают именно о детях.

Женщина наблюдала за тем, как Виктор достал из кармана золотой портсигар, который она подарила ему. Как обычно, Брук сначала три раза стукнул сигаретой по крышке портсигара и лишь затем прикурил. В каждом его жесте ощущалась удивительная беззаботность, которая в свое время и прельстила Камиллу. Француженка спросила себя, изменятся ли его привычки холостяка после свадьбы. Вернет ли он обратно подарки, полученные от любовниц, или же сделает вид, что потерял их, или же просто будет продолжать их использовать?

— Проблема заключается отнюдь не в детях, не в их наличии, проблема в нас самих, — перехватил Виктор нить разговора. — Ты утверждаешь, что тебя устраивала наша связь, но ты хоть раз задавалась вопросом, как к этому относился я? Тебе нужен был любовник, но прежде всего любовник не обременительный. Ты никогда не подпускала меня к себе, держала на расстоянии, я ничего не знал о твоих радостях и печалях. Сначала мне это скорее нравилось, не могу не согласиться. Но время шло, и каждый раз, когда я пытался приблизиться к тебе, ты ускользала. Я купил в Париже квартиру, надеясь, что мы станем жить в ней вдвоем. Но ты ни разу не осталась там на всю ночь. Ты никогда не соглашалась сопровождать меня в поездках по миру, ты не позволила мне поехать с тобой в Лейпциг. Я существовал только в строго определенное время, в строго определенных местах: в Париже и Нью-Йорке, куда тебя заносило попутным ветром два раза в год. Мне жаль, Камилла, но все это мне надоело.

Камилла, вцепившись руками в подлокотники кресла, не сводила глаз с собеседника. Она хотела казаться невозмутимой, но знала, что ее лицо в одночасье постарело. Она была потрясена откровениями этого мужчины, мужчины, которого всегда считала легкомысленным, но который внезапно обнажил перед ней свою ранимую душу. Вечная улыбка, сияющая в глазах Виктора, вдруг погасла. Развалившись в кресле, он будто потяжелел, даже стал грузным, словно невидимая боль давила на него. Она-то всегда думала, что он забавляется этой жизнью, играет людьми, что не хочет ни к кому привязываться, не хочет иметь серьезных связей. Получается, она ошиблась? Неужели она приписала Виктору собственные желания и стремления? Выходит, его беззаботность была всего лишь защитной маской, проявлением сдержанности или застенчивости? «Если быть до конца честной, то я даже не попыталась узнать его получше», — призналась себе Камилла. Она была сбита с толку, растеряна.

— Ты никогда меня не любила, Камилла, — продолжал Брук. — Это не так-то легко принять, особенно человеку столь гордому, как я. Но меня спасло то, что я понял это сразу же. Я, признаться, испытывал горечь, сожаление. С того момента я никогда не стремился получить от тебя ничего большего, чем страсть.

— А твоя прелестная невеста, она тебя любит?

— Да.

— А ты, ты ее любишь?

Мужчина выдержал паузу, нагнулся, для того чтобы загасить окурок в пепельнице, стоящей на письменном столе, и наконец сказал:

— Конечно.

Камилла слабо улыбнулась.

— Конечно…

Он наблюдал за своей бывшей возлюбленной со странной смесью любопытства и понимания.

— Я всегда спрашивал себя, от чего ты бежишь, Камилла? Что тебя настолько путает, что не дает нормально жить?

Камилла вскочила. Виктор коснулся отзывающихся болью струн ее души, самых сокровенных тайн, того, что питало ее тревоги и кошмары, того, что напоминало ей опасную ловушку и с чем она боролась всю свою жизнь. И вот мужчина, которого она всегда считала легкомысленным и непостоянным, будто сдернул тяжелый занавес с окон, и яркий солнечный свет растревожил и без того ноющую израненную душу.

Непроизвольно она поджала губы, вскинула подбородок и сжала кулаки.

Глядя на эту молчавшую женщину, которая буравила его тяжелым грозовым взором, Виктор Брук понял, что не дождется ответа на свой вопрос. Не раз, занимаясь с ней любовью, мужчина думал о том, что Камилла находится где-то вне своего тела. О чем она грезила? Где витала? И еще он подумал о том, что никогда не чувствовал себя таким одиноким, как рядом с этой роскошной француженкой.

Виктор тоже поднялся. Его внимание привлек букет роз — он будто светился. В этом просторном, пожалуй, мужском кабинете, рядом с роскошью красного дерева, оливкового атласа и старой кожи он показался мужчине неуместным.

Нет, не ему признается в своей слабости Камилла Фонтеруа. В последний раз американец пожалел об этом.

— Мы, конечно же, еще увидимся, Камилла.

Она поняла, что Виктор признал себя побежденным.

— Во время торгов Компании Гудзонова залива, — сухо сказала женщина.

— И ты поздороваешься со мной?

— Только в том случае, если на каждую годовщину вашей свадьбы ты станешь дарить своей супруге по манто от Дома Фонтеруа.

Он улыбнулся, и его глаза вновь стали лучистыми.

— Это я вам обещаю, мадемуазель Фонтеруа.

— Ну что же, мне не удалось заполучить тебя в качестве мужа, зато ты станешь одним из виднейших клиентов нашего Дома. А это уже неплохо.

Камилла чувствовала, что ее окаменевшее тело стало потихоньку оживать.

— Ты будешь счастлив, Виктор, я уверена в этом. Ты просто рожден для счастья. И это мне нравилось в тебе больше всего.

— Счастья можно добиться, как и всего остального. Ты это знаешь.

— А мне кажется, что это высшая милость, которая дается от рождения, причем дается не всем, например, как красота или ум. Но, по крайней мере, я поняла, что не следует тратить свою жизнь в погоне за тем, что от тебя ускользает.

Камилле не хотелось, чтобы Виктор дотрагивался до нее. Она мечтала об одном: чтобы он поскорее ушел, потому что женщина не знала, как долго еще сможет сохранять достоинство.

Ничего больше не добавив, Виктор кивнул, а затем покинул комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

Пару секунд Камилла оставалась неподвижной, слушая монотонное тиканье часов. Затем она направилась к книжному шкафу, чтобы взять какое-то досье, но ноги больше не желали держать ее. Она тяжело осела на ковер, вытянула ноги. Она была потрясена не тем, что любовник покинул ее, а тем, что не испытывала ничего, вообще ничего — ни сожаления, ни печали, ни чувства утраты.

«Я монстр? — спросила себя Камилла, склоняясь лбом к коленям. — Монстр, неспособный любить?»

И вот, сидя в ватной тишине своего кабинета, прислонившись спиной к старым полкам, заставленным книгами, папками с рисунками и блокнотами, внезапно ставшими такими бесполезными, Камилла ощущала, как где-то глубоко внутри зарождается темный и злой страх с ядовитыми щупальцами, страх маленькой девочки, убежденной в том, что, если мама никогда ее не любила, значит, она не достойна любви, а также права назваться матерью.

Иваново, май 1968

Сергей облокотился о деревянную изгородь, очерчивающую границы маленького хуторского кладбища. Рядом с ним сидела лайка отца, послушно выполняя команду хозяина. Собака шумно дышала, вывалив язык.

На землю опускались светлые сумерки, загадочные и прозрачные сумерки короткого сибирского лета. Среди мхов и папоротников подлеска, в тепле прелых иголок пробивались к солнцу новые елочки, вырастали свежие побеги, полные живительных природных соков. Теплый воздух полнился пряными ароматами смолы. Вдалеке слышался веселый смех ребятишек, купающихся в речке. Собака не отрывала глаз от хозяина, который стоял всего в нескольких метрах от них, перед могилой Анны Федоровны.

Над избами вился дымок, полупрозрачные струйки тянулись к безоблачному небу — ночи в это время были еще холодными и в домах иногда протапливали печи. Лайка тявкнула, встряхнулась и снова замерла. Сергей смотрел, как отец медленно снимает с головы шапку, затем неторопливым шагом, опираясь на палку, возвращается к сыну.