Чаща - Новик Наоми - Страница 26

Девушки больше нет. Он вроде бы даже сам сожалел о ней, ну, при всей своей резкости.

Я сидела рядом с Венсой, оледеневшая и немая, и держала ее загрубевшую красную мозолистую руку на коленях. Снаружи темнело. Если Кася еще жива, она в Чаще, смотрит, как садится солнце и в листве меркнет свет. Как долго человека выедают изнутри? Я представила себе Касю в лапах ходульников: как их длинные пальцы оплетают ей руки и ноги, и все это время Кася понимает, что происходит и что с нею станется.

Дождавшись, когда Венса уснет, я спустилась в библиотеку. Дракон был там: просматривал одну из своих громадных учетных книг. Я застыла в проеме, глядя ему в спину.

— Я знаю, что она была дорога тебе, — сказал Дракон через плечо. — Но нет доброты в том, чтобы обманывать ложной надеждой.

Я ничего не ответила. Ягина книжица заклинаний лежала открытой на столе, маленькая и потертая. На этой неделе я изучала только заговоры земли: фулмкеа, фулмедеш, фулмишта, надежные, незыблемые, настолько далекие от воздуха и огня иллюзии, насколько это вообще возможно для магии. За спиной у Дракона я забрала книжицу и спрятала ее в карман, а затем развернулась и молча спустилась вниз по лестнице.

Борис с удрученно вытянутым лицом, все еще ждал снаружи. Я вышла из башни; он оглянулся на меня от покрытых попонами коней.

— Ты отвезешь меня к Чаще? — спросила я.

Борис кивнул, я влезла в сани, накрылась полстью, а он взнуздал лошадей, уселся на козлы, крикнул «н-нооо!», звякнул поводьями — и сани заскользили по снегу.

Той ночью луна стояла высоко в небе — полная, несказанно прекрасная; на снегу повсюду лежал синий отсвет. По пути я открыла книжицу Яги и отыскала заговор для убыстрения бега. Я тихонько пропела его лошадям, те вслушались, насторожив уши, а в следующий миг ветер, сделавшись плотнее и глуше, больно надавил на щеки и ослепил глаза. Замерзшая Веретенка бледно-серебристой дорогой протянулась вдоль тракта, а на востоке впереди нас росла тень — росла и росла, и вот кони обеспокоенно замедлили бег и остановились вовсе — не понадобилось ни окрика, ни движения поводьев. Мир словно застыл.

Мы стояли под небольшой обтрепанной купой сосен. А впереди высилась Чаща — отделенная от нас сплошной каймой нетронутого снега.

Раз в год, когда земля оттаивала, Дракон уводил всех неженатых мужчин старше пятнадцати лет к границам Чащи. Он выжигал вдоль опушки бесплодную, черную полосу, а мужчины шли за его огнем и посыпали землю солью, чтобы ничего там больше не росло и не пускало корни. Клубы дыма хорошо просматривались из любой деревни. Видели мы, как чад поднимается к небу и по другую сторону Чащи, в далекой Росии; мы знали: там проделывают то же самое. Но всякий раз, дойдя до границы под сенью темных деревьев, огонь гас сам собою.

Я вылезла из саней. Борис поглядел на меня, в лице его читались страх и напряженность.

— Я подожду, — сказал он.

Но я знала: тому не бывать. Сколько он будет ждать? И чего? Ждать здесь, в тени Чащи?

Я представила, как мой отец ждал бы Марту, если бы мы с нею поменялись местами. И покачала головой. Если мне удастся вывести Касю, наверное, я смогу переправить ее в башню. Я надеялась, Драконов заговор нас впустит.

— Поезжай домой, — велела я, и тут меня внезапно обуяло любопытство, и я спросила: — У Марты все хорошо?

Борис коротко кивнул.

— Замуж вышла, — сказал он и, чуть замявшись, добавил: — Ребеночка ждет.

Я вспомнила Марту на церемонии выбора, пять месяцев назад: ее алое платье, ее роскошные черные косы, ее узкое, бледное, перепуганное личико. Теперь немыслимо было и представить, что мы когда-то стояли рядом: она, я и Кася в одном ряду. У меня прямо дыхание перехватывало от боли, когда я представляла, как она, молодая хозяйка, сидит у очага в собственном доме, готовясь разрешиться первенцем.

— Рада за нее, — с усилием промолвила я, размыкая запечатанные завистью губы. Не то чтобы мне так уж хотелось обзавестись мужем и младенцем; совсем не хотелось — или, скорее, хотелось примерно так же, как, скажем, дожить до ста лет: когда-нибудь потом, не скоро, не задумываясь о подробностях. Но это все означало жизнь. Марта жила — а я нет. Даже если я как-нибудь сумею выбраться из Чащи живой, у меня никогда не будет того, что есть у нее. А Кася… может быть, Кася уже мертва.

Но я понимала: не стоит идти в Чащу с чувством неприязни. Я вдохнула поглубже и заставила себя произнести:

— Желаю ей легких родов и здоровенького ребенка. — Я даже сумела быть искренней: роды — это ведь сущий кошмар, пусть и более привычный. — Спасибо, — добавила я и двинулась через голую пустошь к стене громадных темных стволов. Позади меня звякнула сбруя: Борис поворотил коней и потрусил прочь, но и этот приглушенный звук скоро стих. Я не оглянулась: я шла шаг за шагом, пока не остановилась под первыми ветвями.

Падал снежок, тихо и мягко. Медальон Венсы холодил мне ладонь. Я открыла его. У Яги было с полдюжины разнообразных отыскивающих заклинаний, коротеньких и простеньких: похоже, она вечно что-нибудь теряла.

— Лойталал, — произнесла я тихо над колечком Касиных волос. «Пользительно для отыскивания целого по малой частице» — говорилось в корявой приписке к заговору. Мое дыхание сгустилось крохотным бледным облачком и заскользило от меня прочь, уводя к деревьям. Я прошла меж двух стволов и последовала за облачком в Чащу.

Я думала, будет страшнее. Поначалу Чаща казалась просто древним, немыслимо древним лесом. Деревья — что громадные колонны в темном бесконечном зале, высились на изрядном расстоянии друг от друга; их искривленные, корявые корни укрывал темно-зеленый мох, небольшие перистые папоротники туго свернули листья на ночь. Высокие бледные грибы росли группами, точно игрушечные солдатики на марше. Под деревьями снег не лежал — просто не достигал земли сквозь густую крону, даже сейчас, в разгар зимы. Иней тонким слоем припорошил листья и тонкие веточки. Пока я осторожно пробиралась между деревьями, где-то вдалеке заухала сова.

В небе все еще висела луна, сквозь голые ветви струился ясный белый свет. Я следовала за своим собственным слабым дыханием и воображала себя крохотной мышкой, которая прячется от сов — крохотная мышка ищет зернышко или спрятанный орешек. Когда я ходила в лес по грибы или по ягоды, я частенько мечтала на ходу: я терялась в прохладной зеленой тени, в песнях птиц и лягушек, в журчании ручья, бегущего по камешкам. Вот так же я попыталась затеряться и сейчас, стать просто-напросто частью леса, не стоящей внимания.

Но здесь за мною следили. С каждым шагом я все отчетливее ощущала чужое присутствие, и чем дальше углублялась в Чащу, тем сильнее на плечи давила тяжесть, словно железное ярмо. Я вошла сюда, почти ожидая, что с каждой ветки будет свисать по трупу, а из темноты на меня кинутся волки. Очень скоро я поняла, что предпочла бы волков. Здесь затаилось что-то похуже. То самое, что выглядывало из глаз Ежи — что-то живое, а я оказалась в ловушке — в душной комнате один на один с этой тварью, загнанная в тесный уголок. В этом лесу тоже звучала песня — но песня яростная, нашептывающая о безумии, ярости и разрушении. Я кралась все дальше, ссутулившись, пытаясь казаться совсем маленькой и незаметной.

Спотыкаясь, я дошла до речушки — на самом-то деле она была не больше ручья; по обоим берегам густо лежал иней, а посередине бежала черная вода, и сквозь брешь между деревьями сочился лунный свет. А по ту сторону реки сидел ходульник, его странная узкая голова-палочка склонилась к воде напиться, рот зиял точно трещина на лице. Ходульник приподнял голову и поглядел прямо на меня; с морды закапала вода. Глаза его были что наросты на дереве, что круглые темные дыры-дупла, где мог бы устроить гнездо какой-нибудь зверек. На одной из его лап, зацепившись за выпирающее сочленение у сустава, болтался обрывок зеленой шерстяной ткани.

Мы неотрывно глядели друг на друга через узкую ниточку бегущей воды.