Ваше благородие - Чигиринская Ольга Александровна - Страница 67

— Слушаюсь, товарищ генерал… Только разрешите доложить…

— Разрешаю.

— Проблема с бензином стоит очень остро. По состоянию на данный момент я смогу привести в действие… хорошо, если треть машин.

Грачев перевел взгляд с него на генерал-майора Сухарева. Ну-с, что скажет наше ЧМО? Как снабженец предлагает решить проблему с бензином? И почему она вообще возникла, эта проблема?

— Товарищ генерал, — процедил Грачев. — Как так вышло, что две трети машин растратили весь запас бензина по дороге из аэропорта в город?

Ефремов откашлялся, прочищая горло, потом выпалил:

— Многие машины при погрузке в самолеты не были дозаправлены после марша. Те, что были дозаправлены, в основном сейчас на ходу.

Грачев ждал, не отрывая взгляда. Ну, что ты еще будешь врать, голубь наш сизорылый? Ведь даже в недозаправленной БМД бензина хватит, чтобы объехать весь Крым по периметру. Давай, договаривай…

— Кроме того, многие мои люди не получили еды и сухих пайков. — выдавил из себя Ефремов. — С утра в столице наблюдался дефицит бензина, и местные граждане склонили многих водителей к обмену бензина на продукты.

Две трети личного состава воруют бензин, вздохнул Грачев. И мы собираемся воевать. Да наши деды в гробу бы перевернулись, узнай, что их наследники толкают бензин на вражеской территории в обмен на жратву. В их бытность таких гавриков, если находили, мигом ставили к стенке. К сожалению, сейчас эту проблему должным образом разрешить было трудно: две трети личного состава к стенке не поставишь.

— Короче, достаньте мне бензин где хотите. — процедил он. — Слышите, Сухарев? Или через полтора часа все машины заправлены, или от вашего звания остается ровно половина. Догадываетесь, какая? Все, совещание окончено, все свободны, кроме товарища полковника — он кивнул на Ефремова.

— Короче, вот какие дела, — Грачев нашел на карте Гурзуфское Седло. — Вот это место. Вот здесь дорога развалена, БМД не пройдут. Здесь, где я проехал — тоже не пройдут, пешеходный мостик, его и на карте-то нет… Только наши м-мудрецы обозначили… Так что вот по этой дороге пошлешь батальон, из Бахчисарая в Ялту.

Полковник Ефремов мог бы возразить…

Он мог бы сказать, что посланный батальон не успеет. Что майора спасут только вертолеты — ударные, которые врежут по врагу с воздуха, и транспортные, которые эвакуируют батальон. Но вертолеты Грачев вызывать не станет, в том-то и штука… Вызвать вертолеты — сообщить в Одессу, что здесь творится, рискнуть карьерой. Нет, на такое Грачев неспособен… Зато очень даже способен прихлопнуть подчиненного, высунувшегося с неуместной инициативой.

Поэтому Ефремов промолчал.

— Да, — вспомнил Семенов, когда Ефремов уже собрался выходить, — тут крутится этот ГРУшник, Резун… Требует встречи…

— Через час, — сказал командир дивизии. — Или даже полтора…

Проводив полковников, Грачев вернулся к дивану, снял ботинки, фуражку и китель, ослабил галстук и вытянулся на мягком замшевом пузе импортной мебели. У него есть полтора часа, чтоб восстановить силы. Этого мало, но что поделаешь, командовать дивизией — это не в бочку пердеть.

Звонить в Одессу он не собирался. Не такой дурак. В Одессу он позвонит победителем, а пока обрыв связи ему на руку.

Грачев не думал, что это задание будет особенно сложным. Батальон Лебедя выкинули из Ялты потому, что нападение было подлым и неожиданным. На этот раз неожиданно будут действовать они, советские десантники. Конечно, война переходит в плоскость партизанской. Даже с уничтожением тактического центра или его захватом. Но партизаны — это несерьезно. Несерьезно как в прямом, так и в переносном смысле. «Партизанами» в СССР называли резервистов, а какие резервисты вояки — всем известно. А в прямом смысле… Вы скажите мне на милость — где тут можно партизанить? Крым урбанизирован донельзя, города друг к дружке так и липнут, все леса объявлены национальными парками, их за день можно пересечь пешком. Прогадали вы, ребята, со своим «красным паролем», и я вам это докажу…

С этой мыслью он уснул. Разбудил его Семенов, как они и просил, через полтора часа. В спину полковнику дышал спецназовец Резун.

— В чем дело? — строго спросил генерал, незаметно всовывая ноги в туфли. — Почему ворвались без спроса?

— Товарищ генерал, — сдерживая какие-то сильные чувства, сказал разведчик, — Я знаю, как снять помехи…

Хребет Бабуган-Яйла, гора Роман-Кош, то же время

Если утро начинается с бульдозерного рева дрилл-фельдфебеля: «Па-адъем, дурье стоеросовое!», и на улице ноябрь, и за ворот сыплется ледяная пакость, а впереди — марш-бросок, — пешком пятьдесят километров за день, таща на себе палатки, оружие и жратву, и ночевать придется где-нибудь в жидкой рощице, а назавтра — бросок обратно, в тренировочный лагерь — такое утро называется мерзким.

Если утро начинается с того, что ветер обрывает растяжку палатки, и нужно выползать наружу крепить ее и заодно отлить, и не видно ни щелочки в плотных тучах, уже третий день, и двигаться невозможно — ни вверх, ни вниз, и еда кончается, и топливо кончается, и ты уже насквозь больной, и Дядя Том насквозь больной, и понятно, что вся предыдущая работа на маршруте пошла псу под хвост — такое утро называется отвратительным.

Но если для начала тебе зацеживают твоим же шлемом по морде, и сразу ломают нос, и моментально заплывает глаз, а тебе добавляют прикладом под дых и ты оседаешь на неверных коленях, мир сужается до кольца рифленых подошв — бруклинский топот, восемьдесят процентов, — и нет дыхания, нет сил, нет злости — только облегчение, когда подошвы утверждаются на земле, потому что пришло время для рук: эти крепкие руки без всяких церемоний рвут с тебя куртку, а потом плотно стягивают за спиной запястья брезентовым ремнем от автомата — вот такое утро уже ни в какие ворота не лезет…

И ведь это еще начало. На нем выместили далеко не всю злость и усталость, накопившуюся у десантников за эту безумную ночь. Далеко не весь страх, которым здесь уже пропитался воздух. И еще майор хочет задать несколько вопросов, а лейтенант Палишко — сравнять счет за унижение, которое он пережил, извиняясь перед Сандыбековым.

Артем кисло усмехнулся про себя. У него нет столько рук, ног и ребер, чтобы удовлетворить всех жаждущих мести. Спасение — вопрос времени. Они продержатся не больше трех часов. Продержусь ли я? Сука лейтенант. Голова болит, зрачки расходятся… Майор на вид не дурак. Удастся ли заговорить ему зубы? Берем худшее: не удастся. Тогда что? Тогда вот что: я называю код, они пытаются открыть аппаратную и ни черта у них не выходит. Они тащат меня к переговорнику, я честно прошу Кашука отключить помехи, а он, мерзавец, не слушается. Какой недисциплинированный Кашук, ай-яй-яй… Нужно забить им баки, чтобы они не сразу вывели меня в расход. Три часа, не больше. Вопрос времени.

Майор быстрым шагом подошел к группе пленных, сидевших на земле.

В СССР считается, что сдача в плен есть проявление трусости, а стояние до последнего и геройская смерть — напротив, проявление мужества.

У западных вооруженных сил свое мнение по этому вопросу. Согласно ему, выживший в плену солдат обходится казне дешевле, чем убитый. Выжив в плену, человек может бежать и вновь вступить в ряды. Может не бежать и подрывать вражескую экономику необходимостью себя кормить, одевать, лечить и охранять. Может после войны быть обменен на вражеского пленника и принять участие в мирном строительстве в качестве исправного налогоплательщика, либо остаться в армии, сэкономив стране расходы на обучение зеленого новобранца. Словом, в мире чистогана, где все, даже человеческая жизнь, измеряется деньгами, солдат не обязан оставлять последний патрон для себя.

Крымская точка зрения на этот вопрос являла собой причудливую смесь российского героического раздолбайства, азиатского башибузукства и англосаксонского прагматизма. Держись до конца, гласил неписаный кодекс чести, но раз уж совсем подперло — попробуй сохранить себе жизнь. Только не унижайся до того, чтоб вымаливать ее: честь дороже. И пусть твои пленители знают, что держать тебя на поводке — занятие тяжелое и неблагодарное. При первой возможности, если не дал слова — беги. Но если дал слово не бежать — держи. На допросе назови свое имя и личный номер, ничего больше. Но на всякий случай, для успокоения совести, знай: тебе доверено ровно столько военных секретов, сколько ты можешь рассказать без особого вреда для государства.