«Будет жить!..». На семи фронтах - Фомин Алексей Николаевич - Страница 56

— Господин Кристаль, — сказал я, — ваш конфликт с рабочими — это ваши внутренние трудности. Так что улаживайте их сами.

— В таком случае фирма вынуждена будет ставить вопрос об удлинении сроков строительства объекта.

— И на это ваша воля. Только не забывайте, господин Кристаль, что подрядным договором не предусмотрены изменения сроков строительства из-за ваших внутренних неурядиц.

— Вы еще пожалеете, — пригрозил Кристаль и пулей вылетел из моего кабинета.

«Посмотрим, кто пожалеет», — подумал я. Но положение действительно было не таким уж простым, и я решил поехать в штаб корпуса, доложить о случившемся. Вдруг в дверь постучали, и в кабинет вошла группа рабочих.

— Господин инспектор, обратился ко мне один из них, — вы, вероятно, уже знаете о нашей забастовке? Мы требуем от администрации улучшения наших условий труда на стройке. Но администрация предупредила нас, что своей забастовкой мы причиняем вред Советскому Союзу. Если и вы считаете, что это так, то мы готовы ее немедленно прекратить и приступить к работе на прежних условиях. Мы не хотим быть врагами советскому народу.

Вот еще одно проявление классового интернационализма.

Что мне делать? Сказать «да» — значит вмешаться во внутренние дела суверенного государства. И я как мог спокойнее объяснил, что никакого вмешательства с нашей стороны в их конфликт с администрацией не будет, что это их внутреннее дело. Рабочие поблагодарили меня и ушли. Забастовка продолжалась и, насколько помнится, кончилась полной победой строителей.

Мои взаимоотношения с Кристалем, и до забастовки нерадужные, окончательно испортились. Я, конечно, и о забастовке, и о стычке с Кристалем доложил начальству. Через некоторое время Кристалл со строительства отозвали.

С установлением в Эстонии Советской власти фирма «Эхитая» хотя и продолжала существовать, однако больше номинально. Руководящий состав практически распался, многие выехали в Германию. Лишившись средств частного капитала, фирма ни материально, ни организационно вести строительство не могла. Поэтому в ноябре или декабре 1940 года все военные стройки, которые вела «Эхитая», передали Главвоенстрою, функции заказчика взяло на себя Квартирно-эксплуатационное управление Прибалтийского Особого военного округа.

В связи с этим изменилась и моя роль. Оставаясь в Эстонии в качестве представителя заказчика, помимо Клооги я стал вести и другие стройки. Дел и ответственности прибавилось. Поэтому я был очень рад, когда пришел приказ о моем переводе в Квартирно-эксплуатационное управление (КЭУ) в штаб округа.

В конце марта 1941 года я с женой и сыном обосновался в Риге.

Отдел, в котором довелось служить, ведал строительством базовых аэродромов. В мои обязанности входило обследование намечавшихся мест расположения будущих аэродромов с целью определить, можно ли вести там строительство. В выбранных для строительства пунктах мне предстояло затем произвести изыскательские работы. Учитывая, что аэродромы строились по всей — теперь уже Советской — Прибалтике, я чаще находился в разъездах и, откровенно говоря, не успел даже хорошо познакомиться с сотрудниками своего отдела.

Однажды судьба забросила меня на литовский хутор под городом Таураге. Хозяин, пожилой литовец, служивший в свое время в царской армии и сносно говоривший по-русски, был добр и приветлив, как, впрочем, и все его многочисленное семейство. Как-то вечером, изрядно притомившись после долгого трудового дня, мы сидели с ним на крыльце и курили. Литовцев не назовешь особенно разговорчивыми, и мы перебрасывались редкими фразами о погоде, видах на урожай. Потом разговор сам по себе повернул на наши колхозы. Он особенно интересовался ими, но что я, городской житель, мог ему рассказать?

— Нашу жизнь тоже пора поворачивать на новый лад, — согласился мой собеседник. — Только мы боимся, как бы вам не пришлось скоро уходить отсюда.

— Почему? — спросил я его.

— Да за кордоном неспокойно: немцев там много стало с пушками и танками. И все что-то роют и роют. Да и самолеты их стали часто летать сюда. Плохо нам будет, если немцы сюда придут. По прошлой войне знаем.

После этого разговора я долго не мог уснуть. Вспоминались другие подобные беседы, когда люди, даже и не очень большие друзья Советской власти, искренне предупреждали о нависающей опасности. Взять хотя бы случай, происшедший осенью 1940 года, когда я еще работал на Клооге. Как-то вечером меня пригласил скоротать время начальник одного из строительных участков инженер Юргенсон. У меня с ним установились хорошие деловые отношения. Юргенсон называл себя эстонцем, отлично говорил по-русски и так же отлично знал строительное дело, часто помогая мне, новичку, практическими советами. В тот вечер мы пили хороший кофе с бисквитом и вели ни к чему не обязывающий светский разговор.

Неожиданно Юргенсон предложил:

— Хотите прочесть письмо, которое я получил недавно от брата? Он жил в Кракове. Теперь там немцы. И брат в Кракове больше не живет. Впрочем, читайте сами. — И Юргенсон передал мне письмо, сложенное так, чтобы я видел только то, с чем он хотел ознакомить меня. Письмо было написано по-немецки, но язык я, спасибо академии, знал неплохо.

Брат Юргенсона писал:

«После многих лет существования на случайных заработках, теперь, благодаря нашим гостям, я наконец получил работу, близкую к моей специальности. Я теперь переехал и работаю в местечке с весьма ласковым названием и готовлю пасеку, с которой скоро пчелки будут летать и до вашего сада, тратя на полет всего несколько десятков минут времени».

— Текст письма вам понятен? — спросил хозяин.

— Текст-то понятен, но смысл — не совсем.

— Попробуем разобраться вместе, — сказал Юргенсон. — Видите ли, мой брат по специальности инженер-дорожник. Судя по тому, что он упоминает о работе, близкой к его специальности, а также о «пасеке» и «пчелках», вполне можно допустить, что он работает на строительстве немецкого военного аэродрома. Местечко же с ласковым названием может быть польским городом Люблином, от которого немецким «пчелкам», то есть военным самолетам, можно будет долететь до «нашего сада», то есть до западных районов Советского Союза, всего за несколько минут. Согласны со мной?

— Возможно, что это так. Но что из этого следует?

— Неужели не понятно? Не будут же немцы строить аэродром у границ Советского Союза, чтобы летать о него бомбить Лондон? У самолетов и горючего не хватит на такой рейс.

В здравом смысле отказать Юргенсону было нельзя, как, впрочем, и всем, кто старался предупредить нас о грозящей опасности.

В конце мая — начале июня 1941 года эта опасность витала в воздухе. Как перед грозой, каждый испытывал какое-то необъяснимое томление, особое внутреннее напряжение. Многомиллионная гитлеровская армия нависала над нашими границами. И хотя наша пресса высказывалась об отношениях с Германией в дружелюбных тонах, тем не менее тревога среди населения Эстонии, Латвии и Литвы нарастала. Усиливалась она и среди нас.

Правда, чувства наши — я говорю о себе и своих сослуживцах, с кем близко общался, — были двоякими.

С одной стороны, вера в нашу мощь и несокрушимость, чему в немалой степени способствовали технические достижения и рекорды того времени: перелет через Северный полюс в Америку Чкалова, Байдукова и Белякова, рекорды В. Коккинаки и Гризодубовой, высадка на дрейфующую льдину научной экспедиции Папанина, спасение челюскинцев. Добавьте сюда Днепрогэс, Магнитку, Сталинградский тракторный, начавшее поступать в войска новейшее вооружение — и вам будет понятно, на чем основывалась наша уверенность. Плюс ко всему — святая вера в гений Сталина, который все знает и ничего плохого не допустит…

С другой стороны, опасность со стороны фашистской Германии была столь очевидна, что игнорировать ее оказалось уже невозможно. И возникал мучительный вопрос: все ли у нас правильно делается? Разумеется, этот вопрос каждый таил в себе, но, когда тысячи людей думают одно и то же, они невольно начинают действовать сообща.