Ермак - Копылов Дмитрий Игнатьевич - Страница 7

Упорство, с которым русское правительство добивалось признания сибирскими ханами зависимости от Москвы, объяснялось отнюдь не желанием получать ханскую дань. Для царской казны тысяча соболей большой ценности не представляла. Царь больше мехов давал в «поминки» иностранным послам, чем получал их в виде дани из Сибири. 28 августа 1578 года после подписания договора в Москве члены датского посольства (6 человек), например, получили царских «поминок» каждый по 27 сороков соболей и по 17 сороков куниц, т. е. всего 6480 соболей и 4080 куниц. В 1595 году «вспоможение» германскому императору Рудольфу, которого Россия склоняла к войне с Турцией, составило 40 360 соболей, 20 760 куниц, 120 черных и чернобурых лисиц, 3000 бобров, 1000 волков, 337 235 белок. Пражские купцы оценивали эту пушнину в 8 бочек золота. В Европе такого пушного богатства не видел ни один монарх, в Москве же его оценили всего в 44 000 рублей[45].

Таким образом, сибирская дань в глазах царя имела чисто символическое значение. Не будучи готовым к войне, Иван IV рассчитывал дипломатическими средствами достигнуть цели: получить власть над «Сибирским юртом». Недаром еще в грамоте 1557 года к английскому королю он прибавил к своему титулу слова: «всея Сибирские земли и северных стран повелитель». Иван Грозный спешил хотя бы формально присоединить Сибирское ханство не только по соображениям государственного и лично царского престижа, хотя и это имело тогда немаловажное значение: монархи всегда любили пышные титулы. Но дело еще в том, что Азия вообще и Сибирь в частности привлекали в то время пристальное внимание западноевропейских стран. Уже в 1492 году некий М. Снупс появился в Москве с письмом от германского короля, в котором излагалась просьба отпустить его, Снупса, для осмотра русских земель, в том числе и земель по реке Оби.

По представлениям европейских ученых, Обь брала начало в Китайском озере, близ которого стоял Пекин. На этой основе возникали планы проникновения в южную и юго-восточную Азию через северные моря и впадающие в них реки, минуя южный путь вокруг Африки, на котором утвердились испанцы. В 1553 году английская Московская компания снарядила экспедицию для прохода в Китай северными морями. Правда, она не достигла цели: два корабля были разбиты бурей, а третий вошел в Белое море и бросил якорь в устье Северной Двины. Тем не менее английские купцы продолжали домогаться в Москве права захода кораблей в устья Печоры и Оби. Но в 1583 году посол королевы Елизаветы Боус получил отказ на том основании, что Обь очень далеко от Москвы, пристаней там нет и вообще иностранцев туда пускать нельзя, так как это может подорвать государеву монополию на пушнину и лишить казну доходов[46]. Русское правительство весьма круто обошлось с англичанином Маршем, организовавшим в 1584 году экспедицию в низовья Оби сушей: пушнина была задержана, а сопровождавший Марша русский промышленник по имени Богдан строго наказан. В те же годы в кругах английской торговой буржуазии, близких к правительству, вызревали планы захвата северного морского побережья России[47].

Алчные взоры, которые бросала западноевропейская буржуазия на Сибирь, торопили царя закрепить ее за Россией. Для завершения дела, начатого в Москве с послами Кучума, в 1572 году в Искер отправился русский посол сын боярский Третьяк Чебуков со свитой из служилых татар. Целью его миссии было принять присягу у сибирского хана и получить дань за 1572 год. Но политический климат в ханской столице к тому времени резко изменился. Кучум, никогда не питавший добрых чувств к России, отказался от притворного миролюбия и шел на открытый конфликт.

Поворот во внешнеполитической линии хана был обусловлен рядом обстоятельств. Во-первых, к началу 70-х годов ему удалось подавить оппозицию местной татарской знати и упрочить свое положение на троне. Его власть признали многие хантейские и мансийские князьки Нижнего Прииртышья и Приобья. Во-вторых, положение Кучума упрочилось благодаря расширению экономических, политических и религиозных связей с Бухарой. Бухарский Абдулла-хан, недовольный присоединением к России Казани и Астрахани, толкал Кучума к враждебным действиям против Русского государства[48]. В-третьих, сибирского хана не мог не приободрить поход крымских татар Девлет-Гирея (1572 г.), сопровождавшийся страшным разорением южных русских городов, селений и даже самой Москвы.

Ханские послы Томас и Апса видели своими глазами сожженную русскую столицу. В Москве ждали нового прихода крымских орд, и послы, возвратившись в Сибирь, не преминули сообщить об этом Кучуму. Как свидетельствуют документы, сибирский правитель искал союза с крымским ханом. Осенью 1577 года русский посол в Крыму Е. Ржевский сообщал в Москву о прибытии к хану сибирских послов. Кучум просил у крымского собрата военной помощи в виде пушек для борьбы с Россией. Правительство Ивана IV отнеслось к этому известию с большой тревогой. Появление огнестрельного оружия в распоряжении агрессивного сибирского правителя представляло смертельную угрозу русским поселениям на Урале. Правда, крымский хан отказал на этот раз в помощи, но никаких гарантий, что он так же поступит в будущем, не было[49]. Наконец, в своей политике по отношению к России Кучум принимал в расчет и тянувшуюся с 1558 года Ливонскую войну, которая приковала значительную часть русских вооруженных сил.

Первой крупной враждебной акцией Кучума явилось вероломное убийство русского посла Чебукова[50]. До этого хан ловко инспирировал бунты хантов, манси и черемисов против России, оставаясь сам в тени. Ханские люди вторгались в русские ясачные волости, убивали и брали в плен данников Москвы, запрещали платить дань царю, насильно забирали в ханское войско боеспособных мужчин.

Летом 1573 года племянник Кучума Маметкул, вероятно, не без согласия хана, «собрався с ратью, дорог проведывати, куда итти ратью в Пермь, да многих де наших остяков побили». Татары разорили много деревень и починков строгановской вотчины и, не дойдя 5 верст до Чусовского городка, ушли в Сибирь «с немалою добычей и полоном»[51].

Становилось все более очевидным, что только меч мог остановить вероломного соседа. Ясно было и другое: Строгановы, на которых правительство возложило защиту русских владений на Урале, не в состоянии решить эту задачу собственными силами. В такой обстановке на исторической сцене появился Ермак.

Здесь мы вплотную подошли к одному из сложнейших нерешенных вопросов — вопросу о роли царского правительства, Ермака и Строгановых в присоединении Западной Сибири. В литературе на этот счет существует обилие точек зрения, но если отвлечься от некоторых оттенков и частностей, то их можно свести к следующим четырем группам.

Историки Н. М. Карамзин, Н. Г. Устрялов, С. М. Соловьев, Л. Н. Майков, А. А. Дмитриев, А. А. Введенский, С. В. Бахрушин и авторы второго тома академической «Истории Сибири» считают, что инициаторами и организаторами похода Ермака были Строгановы. Ермак, по существу, являлся исполнителем их воли и замыслов, правда, исполнителем инициативным и талантливым. В основе этой концепции лежат показания Строгановской летописи и царской грамоты от 16 ноября 1582 года.

Диаметрально противоположный взгляд развивали М. П. Погодин, П. И. Небольсин, С. А. Андрианов и А. И. Андреев. По их мнению, Строгановы не принимали активного участия в экспедиции Ермака; замысел похода и самый поход принадлежат всецело инициативе отважного атамана. В трактовке вопроса они следовали главным образом за летописью Саввы Есипова.

Компромиссную позицию в этом спорном вопросе заняли первый историк Сибири Г. Ф. Миллер, историки И. Э. Фишер, М. М. Щербатов, П. А. Словцов, Д. И. Иловайский. Отдавая предпочтение «Истории Сибирской» С. У. Ремезова, они утверждали, что поход в Сибирь Ермак совершил на свой страх и риск, а Строгановы приняли в нем вынужденное участие. Под угрозой разорения имения и даже смерти последние принуждены были снабдить казаков продовольствием, боевым снаряжением и позволить Ермаку набирать воинов в своих вотчинах, чем и навлекли на себя царский гнев.