Пушки царя Иоганна - Оченков Иван Валерьевич - Страница 1

Иван Оченков

ПУШКИ ЦАРЯ ИОГАННА

А бывали ли вы на торжище в Москве? А приходилось ли вам видать всякие диковины, что привозят заморские гости в стольный град? А пробовали ли вы всякие вкусности, что продают в обжорном ряду? Эх сразу видно, что не бывали вы в Москве. Старики, правда, говорят, что раньше она была еще больше, да краше, нежели сейчас, да кто те времена-то помнит? Вот Смуту, будь она неладна, помнят все. А чего, всего шесть лет прошло, как ополчение выгнало ляхов из Москвы, да пять, как государь Иван Федорович отобрал у поганых латинян обратно Смоленск. Ох, смел да удачлив новый царь русский, да роду он высокого, шутка ли сказать, от Никлота — старшего сына Рюрика[1] ведется, не то, что всякие разные имеющие наглость именовать себя Рюриковичами! Вот за те пять лет, что прошли с его возвращения из похода, и расцвела Москва. Пепелища отстроились, церкви оскверненные поляками освятили, да и стала Москва краше прежнего. Купцы в нее потянулись почти сразу же. Потому как, государь пуще всего не любит… ну, наверное, латинян, но после них, точно, больше всего он не жалует татей да душегубов. А потому всякий разбой он в Москве и ее окрестностях извел под корень. Нет, ну осталось, конечно, по малости, как без того, но все же разбойнички попритихли. Оно, по правде сказать, царев стольник Корнилий Михальский сам первый на всю Святую Русь душегуб! Но царю сей беженец из Литвы верен и без его повеления никого не трогает. А вот разбойников да воровских казаков царь велел извести и сей Корнилий тут постарался ничего не скажешь!

И вот теперь купчишки со всего свету в Москву едут. Кто шелка драгоценные везет, кто злато-серебро, кто еще чего. Вот Ибрагим-персиянин коврами шемаханскими торгует, ну и всяким иным товаром, что из Персии то везут.

— Смотри красавица, какие серьги у меня есть, — зазывает он довольно богато одетую молодую горожанку, гуляющую по рынку без сопровождения.

Ибрагиму чудно что женщины тут ходят с открытыми лицами, а пуще того что девушка без присмотра мужчин. "Эх, заманить бы тебя в шатер, да увезти" — думает прицокивая языком купец, — "такую красавицу самому шахиншаху в гарем не стыдно". Но девица ничуть не заинтересовалась его предложением и равнодушно отвернулась.

— Вай, денег нет, так и скажи, — разозлился купец, — замуж выйди, пусть тебе муж серьги покупает!

— Вот ты своей жене и подари, — тут же откликнулась бойкая на язык горожанка.

Собравшиеся вокруг зеваки немедленно откликнулись на ее слова дружным смехом. Побагровевший купец хотел было выругаться, но заметил другого подходящего клиента и передумал.

— Вай, боярин, купи серьги жене, не пожалеешь!

— Не женат я, — со вздохом отвечает ему молодой человек в богатом зипуне и собольей шапке, украдкой посматривая на отшившую купца красавицу.

— Вот купишь серьги и посватаешься, — тут же подхватывает Ибрагим, — с таким даром ни одна тебе не откажет!

— Ой, ли, — немного грустно усмехается тот и вдруг с озорной улыбкой обращается к девушке: — Скажи, красна девица, верно ли что с таким даром любую можно просватать?

— Коли люб ей будешь, — неожиданно серьезно отвечает ему она, — так и без серег за тебя пойдет. А не люб, так и все злато мира не поможет, не то, что серьги!

— Что ты такое говоришь глупая женщина! — не выдерживает перс, — где это видано, чтобы злато в любви не помогало!

Но девушка, не слушая его, уходит прочь. Молодой человек, которого Ибрагим назвал боярином, несколько оторопело посмотрел ей вслед готовый очевидно бежать за ней вприпрыжку. Затем взгляд его зацепился на украшение, до сих пор лежащее в руках купца. Серьги действительно чудо как хороши и парень машет рукой.

— Сколько?

— Три рубля, — расплывается в улыбке Ибрагим.

— Сколько?!! — едва не задыхается покупатель, но горожанка вот-вот скроется с глаз и он не глядя кидает ему кошель и, получив вожделенные серьги, бросается за ней.

Увы, девушки уже не видно и он только что не бегом пытается ее нагнать. Вот закончилась рыночная площадь, и он бежит уже, забыв о степенности, по мощенной бревнами улице. Кажется, ее ярко красный платок мелькнул за ближайшим поворотом. Парень, громко бухая подкованными сапогами, пробежал по улице, но так никого и не нашел. Растерянно глазел он на окружающие его терема, пытаясь понять, куда она могла скрыться. Через минуту его догонали холопы, ведущие под уздцы коня.

— Охти нам, княжич, — причитает один из них, — чего это ты удумал бегом бегать! Да еще и один, а вдруг лихие люди?

— А не ты ли мне говорил, что при новом царе на Москве разбойников не стало?

— Так ведь оно раз на раз не приходится. А уж коли беда приключится, так чего тогда делать? Что я тогда батюшке твоему скажу?

— Полно причитать, старинушка, — хлопает княжич по плечу старика. — Скажи лучше, нельзя ли узнать, кто здесь живет?

— А чего там узнавать, — отзывается тот, — это стрелецкая слобода. Вон тот большой терем с лавкой, стрелецкого полуголовы Анисима Пушкарева. За ним сразу двор стольника Корнилия Михальского, а вот этот окольничего Никиты Вельяминова.

— Чего? — едва не задыхается от удивления молодой человек, — так они здесь живут!

— Скажешь тоже, княжич, — искренне удивляется старик, — знамо дело они все кроме Пушкарева в кремле живут в царских палатах, потому как они государевы ближники. Ну а тут дворы имеют, хозяйство да холопов.

— А чья же тут девка такая красивая…

— Господи Иисусе! Княжич, да что же ты все ка дите малое за девками бегаешь? Ить ты на службу приехал! Мало ли в Москве девок? Может холопка чья.

— Нет, не холопка… уж больно горда.

— Ой, не знаю, княжич. Люди сказывают, что у Пушкарева дочери названные вельми красивы, да своенравны. А все от того, что государь к их семейству благоволит и даже обещал за них приданое дать.

— Да верно ли это?

— Люди говорят!

— И что сватают?

— Того не знаю, а старшая уже заневестилась, так что может и сватают. Только ведь тут как. Знатный человек стрелецких дочек не возьмет, а за простецов те сами не пойдут.

— Эва как.

Окольничий Вельяминов и впрямь был первым царским ближником и проживал вместе с государем в его палатах. Но была у него сестрица младшая. Люди сказывали будто бы красавица она, да такая, что хоть иконы с нее пиши. Но не в том диво, что красива она, ибо ни в какой другой стороне нет девиц краше, чем в земле русской. А в том диво, что была она грамоте обучена, книги читать любила и сказывали даже будто не только по-русски, но и по иноземному. Оно конечно врут много люди, а только чем нечистый не шутит, когда бог не смотрит?

Ради соблюдения приличий проживала девица не в царских палатах, а в братнем тереме окруженная мамками и няньками. Брат у ней бывал почитай что каждый день, ибо любил сестру очень. Да и не было у них никого больше на всем белом свете.

— Здравствуй Аленушка, — ласково поприветствовал сестру окольничий, заходя на ее половину.

— Здравствуй милый братец, — отвечала она ему с поклоном.

— Каково поживаешь?

— Как в тюрьме, братец. Сижу будто невольница в золотой клетке.

— Грех тебе такое говорить Аленушка! — возмутился брат.

— А тебе не грех сестру, будто пленницу держать? Света белого не вижу! В церковь и то с оравой надзирателей!

Выросшая в деревне Алена привыкла к свободе совершенно необычайной для других боярских дочек. Даже после переезда в Москву она долгое время жила почти самостоятельно, пока брат был в походах с государем. Но мирная жизнь понемногу налаживалась, и вместе с миром в их дом пришел Домострой[2].

— Вот выйдешь замуж, — отозвался привыкший к таким претензиям Никита, — заживешь полной хозяйкой. А пока, не обессудь, перед людьми неудобно.

— Ты про что это? — насторожилась девушка.