Когда тают льды. Песнь о Сибранде (СИ) - Погожева Ольга Олеговна - Страница 23

– Ради такого – потерпим! – категорично продолжала Октавия, заряжая решимостью не только детей, но и меня. – Олана после колдовских потуг не узнать! Окреп, повеселел… теперь бы только разум дитёнку вернуть, и заживём! Ради брата – разве не справитесь без отца?!

– А когда ты вернёшься? – негромко поинтересовался Никанор, в то время как младшие притихли, включая копавшегося в шкурах Олана.

– Через полгода, – вырвалось раньше, чем я дослушал вопрос.

Удивился сам себе, но сын только удручённо кивнул, опуская голову. Чтобы отвлечь семейство – того и гляди, грянет дружный рёв – я принялся поспешно раздавать указания: строго потребовал исполнения утренних и вечерних молитвенных правил, ежевечерних упражнений в чтении, выполнений работы по дому. Велел не уходить в лес слишком далеко, как только снега сойдут окончательно – стремительная весна будила не только деревья и зелень, но и обитателей буреломов.

Рассказал и показал, как управляться с боевым топором – старшие заинтересовались, даже Илиан подался вперёд – потребовал, чтобы каждый продемонстрировал мне своё лучное мастерство. Для последнего вышли из дому, оставив Октавию дома с младенцем; каждому вручал свой лук по очереди, стараясь не вздыхать укоризненно каждый раз, как только срывалась тетива с неловких и ещё неокрепших мальчишечьих пальцев.

Всё же это занятие отвлекло мой отряд: сыновья заголосили, едва ли не толкаясь, чтобы добраться до отцовского лука вне очереди, и я облегчённо выдохнул – буря прошла стороной. Привыкнут. Старшие скоро станут мужчинами, им пора привыкать к самостоятельности. Среднему тоже не повредит небольшая закалка. Все они крепкие, здоровые и смышлёные – милостью Великого Духа переживут мой уход. А вот Олан ещё нуждался во мне – так, как не нуждался ни один из них, уже способных отвечать каждый за себя. Олану ещё можно помочь! И кроме меня, сделать это уж точно некому.

Вспомнив о беззащитном младенце, который наконец-то стал меня узнавать, я тут же стиснул зубы от пронзившей сердце боли: уеду, и вновь забудет. Когда вернусь – шарахнется от незнакомца, разразится громким плачем, завизжит в истерике…

– Вечер, – буркнули от калитки, и я неспешно обернулся.

У плетня, мрачный, как сама ночь, стоял Фрол Стальной Кулак, поглядывая на наши упражнения в сумерках почти сердито. Я кивнул кузнецу: признал, мол; чего хочешь? Тот потоптался на месте и посопел, но наконец решился. Хлопнув калиткой – Зверь даже выскочил из будки, тявкнул неуверенно – Фрол подошёл к поленнице, сверля меня тяжёлым взглядом. Я какое-то время смотрел на него, прекрасно понимая, что у него на языке вертится с десяток вопросов, и наконец смилостивился над другом: в конце концов, первым пришёл мириться. Нелегко ему, должно быть.

– Идите в дом, – обернувшись, попросил детей. – Погрейтесь.

Едва ли мои разрумянившиеся от упражнений сыновья сильно замёрзли, но послушались беспрекословно – мишени всё равно уж не видел даже самый зоркий из них, молчаливый Назар. Галдя, скрылись шумной компанией в доме, и Фрол тотчас выпалил:

– Недаром Великий Дух тебя больным сыном наказал! Грех, видимо, на тебе большой!

В сумерках кузнец не заметил, как исказилось моё лицо, а потому продолжал с той же упрямой настойчивостью:

– Ты вроде человек истовый, верующий да в народе уважаемый… Если и грешил раньше, то свою кару уже понёс – но теперь-то что тебя на злую стезю толкает? Неужто мало скорби тебе досталось, Белый Орёл? Хочешь, чтобы за твои грехи не один только Олан, а все дети отвечали?

Кажется, Фрол добавил что-то ещё, но я уже не слышал: зашумела в ушах кровь, застучало в голове, поплыли перед глазами белые пятна. Вот, значит, как ты про меня думаешь, друг! Я-то, тугодум, решил, будто ты мириться пришёл…

– …воевал да убивал – вот кровь погибших-то и взыграла, потребовала отмщения! Но связь с Тёмным, да блуд с ведьмой заезжей – это уже ничем не смыть, Белый Орёл, подумал ли ты об этом? Будь ты мне безразличен, даже в твою сторону бы не взглянул – но ведь болит за тебя душа, брат! Оттого я здесь…

«Да что ты знаешь о боли», – слабо подумал я, разглядывая Фрола так, будто впервые видел. Не ожидал я, видит Дух, не ожидал! Именно ты, чьи слова и мысли мне ценнее всего Ло-Хельма, именно сейчас, когда я окрылён внезапной надеждой, именно в сердце – потому что только те, кто нам дорог, могут туда попасть…

– Пора бы уже и смириться, жить как-то с выпавшим тебе жребием, принять его… – Фрол всё говорил, но я уже почти не слышал.

Слова кузнеца ударили больнее тысячи неприятельских стрел, порвали тонкую плёнку на затянувшейся ране, сбили ровное дыхание и стальным кулаком стянули горло у самого подбородка. Почти задыхаясь, поднял руки – оттолкнуть от себя прочь, врезать от души, разбить в кровь такое близкое и такое предательское лицо – и тут же бессильно опустил плечи, отворачиваясь от друга.

– Уходи, – вытолкнул сухими губами.

Что я тебе докажу, Фрол? Да и захочу ли, узнав, что ты на самом деле обо мне думаешь? Разве больные дети посылаются лишь в наказание за грехи? Разве не учат духовники, что это есть урок, великая милость от Творца – чтобы очиститься страданиями?

Грешен я, видит Дух, грешен! Только есть ли праведные среди нас? О, если б и вправду лишь виноватые по заслугам получали – не было бы в мире столько зла!..

Кузнец, кажется, считал себя в своём праве – хмурился, кусал губы, будто никак не мог преодолеть возмущение – но в конце концов развернулся, направляясь к калитке. Я присел на пень для рубки дров, по-прежнему не оборачиваясь – глядеть в спину уходящему другу оказалось выше моих сил. Старался себя убедить, что всё это от незнания, от неверно истолкованных слов – да только иглу обиды из сердца вырвать никак не удавалось. Да и Дух с ней – одной больше, одной меньше…

– Давай, давай, – раздался от калитки развязно-ленивый голос, – ступай скорее прочь, Фрол Трусливый Шакал! Не приведи Великий, замараешь свою белоснежную душу беседой с грешниками! Прости уж нас, несовершенных! Ты-то небось идеален! Как гладкая заноза в заднице…

Я признал голос свояченицы, но оборачиваться по-прежнему не хотел: не мог я сейчас смотреть людям в глаза. Плохо только, что эту грызню дети услышат – да только не находил я в себе сил оборвать разразившийся скандал.

– Какое лицемерие! – продолжала Октавия, поскольку ошарашенный кузнец не находил, что ответить бывшей искательнице приключений. – Какая предательская подлость! Какая непроходимая тупость, Фрол – верить деревенским пересудам! Кому ты веришь больше, Старый Кулак – дочке Хаттона, которая сплетню твоей жене принесла, или другу, который тебе ни разу в жизни не лгал? В ком ты усомнился, глупец?! Гнал бы гнилые мыслишки прочь, откуда они к тебе и пришли, вместе с самими переносчиками! А к другу наведался бы да выпросил по-свойски, что людям на их мерзости отвечать! Да по-братски, как к родному, а не как к прокажённому… Такими ли речами привечаешь своего старосту? Такими ли словами потчуешь единственного друга? Да будь он трижды бродягой и проходимцем – как смеешь ты бросать в его лицо такие обвинения?! Откуда в тебе столько смелости, Фрол Глупая Голова? Неужели совсем не боишься Творца Мира? За такие чванливые да презрительные слова – какую хочешь награду?! Сын у тебя подрастает, дочь скоро замуж выдаёшь – не страшишься ли, что Великий Дух попустит чёрное колдовство на твоих внуков?!

Я закрыл лицо ладонью, потёр защипавшие глаза. Тёмный бы с вами обоими, устроили здесь ругань! Уйдите, Духа ради, уходите отсюда, оставьте, в конце концов, меня одного! Дайте продышаться…

– Стыдно, – с нескрываемым отвращением бросила напоследок Октавия, едва не сплюнув под ноги застывшему, как истукан, кузнецу. – Вместо того чтобы предложить помощь да поддержку – заявился с обличительными речами, как личный духовник! А знаешь ли, ради чего Сибранд с магами связался? Ведаешь ли, что за его услугу колдуны нашего Олана на ноги поставили? – Кузнец вскинулся недоверчиво, издал какой-то странный звук, но снова промолчал – сама Октавия не давала слова вставить. – Нет, конечно! Как не знаешь и того, что творится в этом доме и в наших душах! А потому прибереги своё осуждение для ушей бесстыжих соседей – им твои чёрные речи, как мёд в распахнутые уста! Совсем ты обезумел, Фрол… Кому на старости лет свой разум продал? Прежде чем на чужие грехи указывать, задумайся о своих! Наберётся столько, что до конца дней голову из болота не высунешь – побоишься! А теперь – ступай прочь, – не сдержалась-таки, сплюнула свояченица. – И ноги своей не смей сюда казать! Чтобы обидеть такого человека, как Сибранд, нужно быть очень, очень паршивым другом, Фрол!..