Когда тают льды. Песнь о Сибранде (СИ) - Погожева Ольга Олеговна - Страница 21

Я чуть нахмурился. Как же разместить незваную гостью? В доме и так каждая лавка занята.

– В кресле отдохну, – прочла мои мысли дочь Сильнейшего. – Если твоя хозяйка позволит.

Здесь я очнулся. Не знаю, отчего, а только важно мне сделалось: Деметра должна знать, кто такая Октавия! Не жена мне, не подруга, не – Дух знает, как такое ей могло в голову прийти! – возлюбленная.

– Свояченица моя, – буркнул, отходя от колыбели. – Жены покойной сестра.

Подошёл к лестнице, отдёрнул полог, тотчас увидав, как в тусклом свете догоравшего камина отходят ко сну мои дети. Все трое уже лежали на своих местах, а Илиан, кажется, давно спал, в отличие от хмурой Октавии, подпиравшей ладонью щёку за столом. Увидев мой взгляд, свояченица всё поняла – небось и подслушивала, куда ж уши в тесном доме деть-то – и поднялась, направившись к спальной лавке. Я вновь задёрнул занавеску.

– В кровати спать будешь, – решился я, оборачиваясь к Октавии. Сердце подскочило в груди и вновь опало: ни одной женщины после смерти Орлы в супружеской постели не побывало, и добрую традицию я хотел бы сохранить. Но и по-другому не мог тоже. – Я разбужу, если понадобишься.

Деметра возражать не стала и уснула на удивление быстро – сказывалась усталость после дороги – да и я грешным делом задремал в кресле. Поначалу всё смотрел сквозь полуопущенные веки, как бруттская колдунья, присев на край кровати, носком о каблук скидывает сапоги, и как осторожно ложится на застеленную постель, без лишних церемоний подкладывая под голову новую меховую подушку. Светло-каштановые пряди рассыпались по мягкой шкуре, и она прикрыла глаза – ресницы тотчас отбросили тени на голубовато-серые веки. Лицо её казалось сейчас привычно-бледным и некрасивым, до невозможности усталым, но уже таким знакомым, что, казалось, закрой я глаза – сумею нарисовать его по памяти. Каждую черту холодного, резкого, неукрашенного ни улыбкой, ни женскими хитростями лица.

Как заснул, сам не помнил. Проснулся от незнакомых ощущений – кто-то, взобравшись мне на колени, гладил крохотными пальчиками мои опущенные веки, щёки, лоб; путался в густой бороде, тихо, но сосредоточенно сопя через слегка влажный нос…

От безумной мысли я вскинулся резко, испугав сидевшего у меня на коленях Олана; встрепенулся, распахнув глаза и уставившись, как полоумный, на собственного сына. Как только из колыбели выбрался? Неужто сам?! Младенец, едва одолев испуг, неуверенно улыбнулся. Великий Дух, он улыбнулся, глядя мне в глаза! И вновь потянулся тонкими, кукольными ручонками к моему лицу.

Я замер, как старый пёс, с которым заигрался щенок – не отпугнуть бы, да и самому не проснуться бы, не осознать, что всё это лишь сон, игра воображения! Но нет, Олан сидел у меня на коленях, маленький и тёплый, и игрался с густой бородой, время от времени обхватывая мои щёки обеими ладонями. В какой-то раз прислонился лбом, продолжая тихо улыбаться, и я не выдержал – подхватил младшего на руки, принялся покрывать нежное личико звериными поцелуями. Тот лишь слабо отбивался, хихикая, когда борода щекотала у подбородка; а я всё смотрел и не узнавал собственного сына.

Кто знает, тот поймёт, отчего у меня, здорового мужчины, выступили слёзы на глазах. Кто скрывает кровавую рану на сердце, тот почувствует, что я пережил в этот миг. Кто никогда не ощущал объятий больного ребёнка, тот заплачет вместе со мной.

И когда я опустил Олана на пол, и тот утвердился на слабых, чуть подрагивавших ногах, это оказалось выше моих сил – потому что сын, испугавшись и обрадовавшись одновременно, сделал навстречу несколько шажков, прежде чем завалиться на устланный шкурами пол. Я упал рядом на колени, и от гулкого шума проснулась в постели бруттская колдунья.

– Уже утро? – сонно поинтересовалась Деметра, приподнимаясь в кровати. – Сибранд?

Вместо ответа я развернулся, стиснул её в благодарно-медвежьих объятиях – дочь Сильнейшего даже пикнуть не успела – и запечатлел на приоткрывшихся от удивления тонких губах крепкий, братский, но отчего-то слишком жаркий поцелуй. И опомнился.

Какое-то время Деметра и я смотрели друг на друга в полнейшем ошеломлении: я – обезумев от счастья и нового волнующего чувства, она – пытаясь разобраться в том, что же всё-таки произошло за эту ночь. Кажется, свои выводы колдунья сделала достаточно быстро, обратив внимание на потянувшегося к кровати Олана.

– Полегчало ему? – спросила с улыбкой, обращаясь ко мне. И то верно – не видела ведь, каким он был… до вчерашнего обряда.

Я торопливо кивнул, поднимаясь на ноги и подхватывая младшего на руки. Волна новых ощущений нахлынула, как укрывает в шторм ладью разбушевавшийся океан, а потому ответить иначе я попросту не мог: не доверял своему голосу. Да и поцелуй благодарности получился отчего-то слишком порывистым, начисто сбивая моё дыхание…

Деметра, впрочем, меня поняла: сверкнули золотисто-карие глаза, осветила мягкая улыбка бледное лицо. И отчего я думал, будто бруттки некрасивые? Совсем не так, когда открываются перед человеком, и из-под серого мрамора внешней брони рвётся на свободу истинная красота – как буйная зелень из-под тающих льдов…

– С тела черноту я срезала, – между тем заговорила колдунья, наблюдая, как я прижимаю к груди фыркающего сына, – но всё ещё вижу корень проклятия в его голове. Без своей защиты оно ослабло, так что, вероятно, удалим так или иначе… Нужно посоветоваться с Сильнейшим, – неуверенно закончила Деметра. – Может, подскажет. Но тебе, по крайней мере, в быту, будет с сыном полегче. Он уже должен что-то понимать. И судя по тому, как глядит на тебя, староста – признал. А значит, и братьев признает…

– Выясни, как можно вырвать остаток проклятия, – хрипло попросил я. – И научи меня. Жизнью обязан буду…

Колдунья тотчас нахмурилась – улыбку с лица сдуло, будто пламя свечи распахнутой дверью – и покачала головой.

– Не говори больше такого, да ещё в присутствии мага. Мне твоя жизнь… – Деметра неопределённо махнула рукой, – а вот Люсьен, к примеру, мог и воспользоваться предложением. В гильдию как доберёмся – рот на замке держи, только у проверенных людей совета спрашивай. Маги, они… всякие случаются. Впрочем, как и все люди…

Вниз мы спустились вместе. Уже проснулись мои старшие дети, а мрачная Октавия нарочито шумно возилась с утварью, когда я, сияя от непередаваемого чувства, осторожно спустил Олана на шкуры у очага. Младенец улыбнулся тётке, глянул в сторону братьев – немного удивлённо, будто в первый раз увидев – и сделал пару шагов по мягкой шерсти, тут же смешно завалившись набок.

Мгновенная тишина оказалась недолгой: первым завизжал Илиан, за что в другое время получил бы непременный выговор, бросились наперегонки к младшему Никанор и Назар. Октавия только всплеснула мускулистыми руками, оседая на лавке и умилительно глядя на радостно вопящих детей, и нескоро подняла на меня мокрые глаза:

– За этим ходил, да? – сипло спросила свояченица. – Значит, права я оказалась: то просто дурные слухи о тебе распустили по деревне. Дуботёсины непутёвые…

Она пробормотала что-то ещё, для детских ушей непозволительное, но я последнее пропустил. Блеснули перед глазами серебристые нити, прорезали грубое, мясистое лицо Октавии, алмазными каплями отразились в дивных серых глазах. Я замер, разглядывая бывшую искательницу приключений почти благоговейно: то, что показало сердце воздуха, я никогда бы в жизни своими глазами не разглядел.

– Я рада, что ему удалось помочь, – тихо произнесла Деметра, глядя на то, как тискают Олана старшие братья. – Дух свидетель, сделала бы больше, если бы знала, как. Но в гильдии не до тебя станет, Сибранд, потому дальше тебе придётся самому, уж прости…

Я открыл рот, чтобы ответить, и тотчас захлопнул – как она сказала?! Дух свидетель?!

– Пойду, – кивнула между тем бруттская колдунья, – начну сборы к отъезду. Медлить нельзя, сам знаешь: артефакт тебя поглощает слишком быстро. Увидимся…

– Проведу, – встрепенулся я, хватая с лавки телогрейку. – Присмотришь, Октавия? – тепло обратился к свояченице.