Желтый дьявол
(Т. 1 ) - Мат Никэд - Страница 18

Обнажают головы и — гром интернационала над обрывом, над простором Амура вызовом бросается атаману пленной командой.

— Пулемет! — ревет мальчишка-атаман.

— Есть!

Взмах стэком и ссск — хлест удара по желтому лампасу, по голенищу.

Тар-р-р… та та та тар-р-р — пулемет режет.

Интернационал замирает.

Один за другим валятся с обрыва мадьяры.

Все.

Обрыв чист. Только несколько музыкальных инструментов смятые, простреленные, в крови — на обрыве.

— Марш! — команда карательному отряду, и Калмыков на коня.

Желтые рейтузы, желтые лампасы, желтый околыш фуражки — желтый атаман.

— Ма-а-рш!

— Сми-ир-на-а!..

— Равнение на-а середину!

— Гаспада офицеры…

На скоку с рапортом командир дикой дивизии Скворцов к Калмыкову.

К желтизне атамана прибавилась еще одна: желтая бархатная попона лошади с императорскими гербами — тонкого английского рыжего мерина.

Кавалерийское карре замерло — только лошади стригут ушами да постукивают копытами, переминаясь.

Рапорт принят.

— Здорово, приморцы!

— Гав-гав-гав-гав — рявкает карре.

Публика, прижатая к собору, шарахается…

— Ах!.. какой он душка… — и несколько лорнетов из белой группки стоящей у карре.

… — И как легко сидит — еще и еще:

… — ах!..

Танцуя, идет рыжий мерин по рядам карре: атаман здоровается — он сегодня победитель — после ухода большевиков из Хабаровска первый вместе с японцами вошел в город.

Атаман гарцует, приближаясь к белой группе дам.

Воздушные поцелуи, белые платочки, лорнеты, зонтики, веера — все приведено в движение, — в порыв приветствия:

— Ах, ах, ах!

Рыжый мерин — шарах…

Едва усидел атаман — больно впивается в бока лошади и на дыбах к белой кучке:

— Вам что здесь надо? мать вашу… Разогнать!..

Бомонд Хабаровска — ошеломлен, шокирован — шарахается к толпе:

— Ай!., ой!., ах!., их!., ох!..

Ад'ютант атамана сконфужен.

Но атаман — хоть бы что…

Приказ:

— По церемониальному маршу!..

…и заливается высокий тенор командующего парадом:

…По це-ре-мо-ни-аль-но-му!!.

Калмыков стягивает мерина, собираясь пропустить колонну. Оборачивается.

Из толпы — рука: браунинг — в упор: тах!..

Одновременно: — марш!

Колонны двинулись и спутались.

А ночью рыдала тюрьма.

Калмыков со своими опричниками и одним другом — японским офицером, обходил камеры хабаровского Централа.

Каждого третьего застреливал он сам, а пятого — штаб, по очереди.

В эту ночь было убито 513 пленных красногвардейцев — рабочих и крестьян Приморья.

Так мстил за выстрел испуганный, остервеневший атаман.

А через неделю застонала вся область: атаман Калмыков мстил крестьянам Приморья за поддержку большевиков.

Глава 10-я

В ТАЙГЕ

1. Улыбка осени

— Ать, черт…

— Ха-ха-хо-хо!.. Что думаешь?…

Лошадь Ильицкого споткнулась, — он ткнулся в гриву, больно ударился о луку, левая нога вылетела из стремени… и в тряске, не овладев еще тактом хода — Ильицкий и Либкнехт взбегают на конях к обрыву.

Ильицкий, восторженный, экспансивный — он привстал на стремена и смотрит на ту сторону широкой, полноводной реки, в степь, в золото осенних обожженных полей.

Либкнехт — спокойный, точный вынимает из кобуры Цейс и радиусом охватывает простор. Через минуту:

— Ты, что думаешь?..

— Я думаю… — стой Васька, стой! — он потрепал по шее своего рыжего монгола, — я думаю о Калифорнии, об американских прериях — там такой же простор… широко, хорошо…

— Да-а, — и мадьяр Либкнехт незаметно для себя также увлекается, уносясь в воспоминания: Дунай, песни косарей, шумные голоса белокудрых девушек, — потом — гулящая Вена и острые, как лезвие ножа, и пряные блудливыми запахами венки.

Обоих отделяла действительность на тысячи, десятки тысяч верст. Здесь была глушь амурской тайги и только недавно, каких-нибудь пару десятков лет, благодаря золотоносным пластам — сделавшаяся обитаемой.

Здесь — была чужая, загадочная и такая близкородная вздыбленная гражданской войной, взволнованная до глубины, до самых отдаленных и маленьких уголков необ’ятная Россия Великой Революции…

Там…

— Алло — марш! — и он махнул хлыстом, пришпорив свою красавицу-полукровку кобылицу — на дыбах, круто повернув ее, понесся в гору, навстречу спускавшемуся отряду.

Ильицкий остался.

Здесь река Зея делала крутой поворот, широким плесом огибая плоскогорье, и уходила в даль, теряясь песчаными отмелями там, на той равнинной левобережной стороне.

Внизу, в лощине, на самом выступе плеса белела станица.

Отряд лентой спустился к плоскогорью, повернул в лощину.

— Стой! — гаркнул Либкнехт, подскакав к авангарду отряда, — здесь — лагерь…

— Составь! — команда: — повзводно и эскадронно! — И отряд, сначала сдвинувшись, быстро разливается по лощине.

Подтягивается, громыхая, взвод легкой полевой батареи: вьючные пулеметы снимаются с лошадей. Быстро там, здесь загораются костры, дымят походные кухни.

Конная разведка ушла в направлении города Зеи; выставлена застава, заложены секреты.

— Все? — принимает рапорт Либкнехт.

— Так точно! — говорит черный скуластый ад’ютант.

Это мадьярский отряд, — сильно потрепанный, но все-таки цельный и бодрый. Он уже и сейчас является ядром, вокруг которого нарастают разрозненные, потерявшие своих начальников, части.

Много среди них местных. Разговаривают, прощаются… расстаются…

Вот и сейчас из станицы пришли девушки, молодки, старики… Кучей стоят на пригорке — спрашивают своих. Кто-то всхлипывает.

В кучке запела гармоника…

— Эх, была не была, повидала… крой, браток, веселую, — и неунывающий аргунец выскакивает вперед, — ну, дивчины — на пару, кто?

Но девушки робеют, мнутся, молчат…

Грянула гармоника.

Топнул казак, подбоченился и… залился в трепаке.

И снова воскресла сечь, вольница.

Молодки ближе надвинулись, появились улыбки на лицах девушек. Подошли мадьяры.

— Иех, ну, и-и-дем!.. — плясун, проходя по ряду девушек, выхватил одну и завертел, закружил. Та не выдержала и тоже пошла-поплыла.

Суровые лица мадьяр улыбаются, старики кряхтят. Но у всех веселый огонек в глазах. Как будто сдуло все заботы, страх… и надвигающийся ужас будущего — идущих по пятам японских карательных отрядов.

С холма спускается конный, его сопровождают до отряда с заставы. Это ординарец по связи с отрядами.

— Начальнику отряда пакеты! — подает он ад'ютанту сверток.

Ильицкий и Либкнехт читают: первому — немедленно выехать в штаб на совещание, второму — с отрядом в ночь подтянуться к Зее для прикрытия разгрузки пароходов.

Пока Ильицкий и Либкнехт совещаются — ординарец успевает у походной кухни «пошамать», запастись на дорогу буханкой хлеба, поболтать с ребятами о фронтовых делах, присоединиться к плясунам.

— Сними хоть бомбы то! — кто-то говорит.

— Не мешай!.. — отмахнулся он, отдувая вприсядку, с перебором.

Бомбы на его поясе стукаются, бьют его по ляжкам — ничего, некогда парню.

— Взорвется, окаянный… — кто-то из стариков солдат сплевывает.

Молодки задорно смеются… — ординарец готов разбиться в лепешку — заело мастерового — с казаком тягается…

— Ординарец! — кричит Ильицкий, протискиваясь в толпу, — едем!..

— Иэх… не доделал!..

— Стружку взял, срезало, смеются, провожая ординарца из толпы.

— Едем, товарищ Ильицкий… — и через минуту два всадника скрываются за холмом.

Вечереет. Все уже поужинали. Артиллеристы готовят батарею в поход. Пулеметчики вьючат пулеметы.

А пехоте что: встала и пошла.

Не утихает веселье — еще не остыла встреча, а сейчас проводы… и поют кружком.