Ева - Перес-Реверте Артуро - Страница 5

– А я – тебя.

– Всему свой предел положен.

– Не знаю, где намерен остановиться ты.

– Убитые сильно осложняют жизнь.

– Пусть полиция ими занимается. Это не твоя печаль, Васко.

– Да нет, как раз моя, если речь идет об иностранных агентах, о португальских гражданах, разбившихся всмятку, и об испанских шпионах с перерезанной от уха до уха глоткой. Понимаешь? Начальство требует результатов. И тут уж ни друзья, ни приятели не в счет.

– Но ведь ваш Салазар симпатизирует националистам.

Алмейда устремил на него свирепый взгляд. Наверно, подумал Фалько, так смотрел неистовый антикоммунист Васко Алмейда на тех, кого допрашивал, а из них, по слухам, каждый десятый либо погибал от пыток, либо вдруг выбрасывался в окно. Потом португалец мрачно огляделся по сторонам.

– После ночных событий видал я нашего Салазара… сказать – где? – проговорил он, понизив голос.

Он сделал паузу и так глубоко затянулся сигаретой, что сжег ее едва ли не наполовину.

– Кроме того, – прибавил он, – мое правительство не признает твое.

Фалько бровью не повел и не шевельнулся, глядя на него с дружелюбным вниманием.

– От меня-то что хочешь?

– Гражданская война за то, чтоб изменить цвет знамени, – жуткая война. Вы, испанцы, уже всех допекли своей сварой. Мед с бритвы лижете.

– Я тут вроде один, – улыбнулся Фалько. – О чем, собственно, речь?

– О красных и о фашистах. – Капитан со вздохом взглянул на сигарету, досадуя, словно кто-то оспаривал очевидное. – Португальцев дрючить больше не можете, так взялись друг за друга. А не дрючить, видно, нельзя.

– Ты так и не сказал, чему я обязан честью видеть тебя за завтраком. В твоем прекрасном Лиссабоне.

Алмейда скривил губы:

– Ты ведь не в отпуск сюда пожаловал.

– Нет, по делам, знаешь ли. Импорт-экспорт.

– Ну, разумеется… – Алмейда раздавил окурок в пустой чашке. – Расскажи еще кому.

– Докажи.

– Я ведь могу тебя задержать. Устроить тебе веселую жизнь. И тебе, и женщине, с которой ты якобы провел ночь. Так что не нарывайся.

– И чего добьешься? Только того, что мы раздружимся.

Капитан утомленно вздохнул:

– Вот не люблю, когда меня считают идиотом…

– Да я и не думал…

Алмейда вскинул руку, не давая перебить себя.

– Я не имею ничего против того, – проговорил он сухо, – чтобы вы, испанцы, выпускали кишки друг другу по ту сторону границы или чтобы в лиссабонском порту контрабандой получали оружие от немцев и итальянцев, пока платите кому следует… До поры до времени ПИДЕ это не касается. Но сводить свои счеты у нас не позволим. И гадить здесь не дадим.

Фалько позволил себе проявить легкое нетерпение:

– Слушай… Зря ты затеял этот разговор… Я не имею никакого касательства к тому, что случилось в Алфаме, если речь об этом.

– Я уверен – кое-что ты все же знаешь. Дай кончик ниточки – и я размотаю весь клубок. Хоть что-нибудь, хоть малую малость… И мы разойдемся с миром.

– Если ты о внедренных агентах Франко, то это не я. Клянусь, что об этом я – ни сном ни духом…

– Да неужели?

– Ноль информации. Ровный круглый нолик.

– Дай честное слово.

– Бери.

Алмейда несколько секунд пристально рассматривал его. Потом расхохотался:

– Сукин ты сын!

2. Золото республики

Две недели спустя, в Севилье, Фалько допил вторую порцию вермута, взглянул на часы, оставил на столике пять песет – бар в отеле «Андалусия Палас» был очень дорогой, – взял с соседнего стула свою шляпу и поднялся. Седовласый официант почтительно наблюдал за его манипуляциями.

– Сдачи не надо.

– Премного благодарен, сеньор.

– И – «да здравствует Испания!».

Официант взглянул на него в растерянности, силясь понять, провокация это или просто шутка. Посетитель по виду никак не принадлежал к тем, кто ходил по городу с портупеей через плечо и кобурой на боку, в голубой рубашке или в красном берете, брал под козырек или вскидывал руку в фалангистском приветствии. Глаз у официанта был наметанный: этот импозантный господин в элегантном коричневом костюме, в шелковом галстуке, с платочком, торчащим из верхнего кармана, никак не вписывался в образ современного патриота.

– Ну, да, разумеется, да здравствует… – осторожно, с легкой запинкой отозвался он.

Должно быть, он видел, как арестовывают или расстреливают на месте тех, кто оказался неосторожен. Пуганая ворона, подумал Фалько, куста боится. И при виде такого благоразумия спросил себя, какая же, наверно, неимоверная классовая ненависть скопилась под белой курткой этого пожилого официанта, столько лет подававшего вермут молодым севильским хлыщам. И не потому ли восемь месяцев назад, после военного мятежа, он сохранил работу и жизнь, что вовремя разорвал свой профсоюзный билет и благоразумно кричал «ура!» победившей стороне. Может быть, даже на кого-то донес, поскольку это был самый простой способ обезопасить себя в этом городе, где националисты особо свирепствовали в рабочих кварталах и в кругах республиканцев: с 18 июля было расстреляно три тысячи человек. И Фалько никак не удавалось отделаться от этой мысли, и всякий раз, встречая выжившего (откуда бы и кем бы он ни был), спрашивал себя, какую именно гнусность совершил тот, чтобы уцелеть.

Он улыбнулся официанту, как сообщнику, поправил узел галстука и вдоль красивых изразцовых стен двинулся к вестибюлю через центральный двор, в окна которого щедро лились потоки солнечного света. И он окутал Фалько, и вдохнул в него какую-то радость жизни. Впрочем, Севилья неизменно грела ему душу смесью прошлого, настоящего и будущего. Он прибыл сюда только сегодня утром, подчиняясь телеграмме адмирала, выдернувшей его из Лиссабона: «Спешно завершите начатое. Срочно требуется ваше присутствие Саламанке». Однако проведя целый день в машине и примчавшись в Саламанку, Фалько узнал от Марили Грангер, секретарши адмирала, что неотложные дела вызвали того в Севилью. Сказал, что встретится с тобой там, добавила Марили. И как можно скорей. Велел остановиться в отеле «Инглатерра» и ждать указаний.

– А зачем, не знаешь? – спросил Фалько.

– Понятия не имею. Сообщат, когда шеф сочтет нужным.

Фалько послал Марили свою лучшую улыбку – и без малейшего отклика. Адмиральская секретарша, образцовая жена и мать, миловидная, хоть и бесцветная, была замужем за морским офицером, поднявшим с националистами мятеж на «Ферроле», и ко всему, что не касалось неукоснительного исполнения долга – патриотического, служебного и супружеского, оставалась совершенно нечувствительна. Даже чары Фалько на нее не действовали. А точнее, именно к нему она была подчеркнуто безразлична.

– И ты мне ничего не расскажешь? – допытывался он.

– Ни словечка, – она продолжала стучать по клавишам пишущей машинки, словно не замечая его. – А теперь убирайся и не мешай мне работать.

– Послушай… Когда же мы пойдем пить чай с пирожными?

– Если не забудешь позвать моего мужа – как только захочешь.

– Злючка-колючка.

– А ты прощелыга.

– Горько мне слышать такое, Марили.

– Да что ты говоришь?

– Я безобидней плюшевого мишки.

– Другим вкручивай.

…Когда Фалько прибыл в Севилью, отель «Инглатерра», где на фасаде еще виднелись отметины прошлогодних уличных боев, был переполнен постояльцами. Мест не было ни в «Мажестике», ни в «Кристине». И воспользовавшись этим, он остановился в «Андалусия Палас», самом дорогом и роскошном в городе: здесь за номер брали 120 песет в сутки, а клиентуру составляли высшие офицеры франкистской армии, германского легиона «Кондор» и итальянских добровольческих частей, воевавших на стороне националистов, крупные бизнесмены – среди них было много немцев, интересующихся железной рудой и вольфрамом, – а также люди, связанные с местной олигархией.

В конце концов, его расходы оплачивает НИОС, и адмирал (особенно если будет в духе) его прикроет. «Забыли, с кем дело имеете? – скажет он, как не раз уж бывало, начальнику финансовой службы – щуплому, близорукому и неподкупному лейтенанту Домингесу, когда тот в очередной раз начнет возмущенно потрясать пачкой счетов. – Его ж, пижона, хлебом не корми, только дай повыпендриваться, пыль в глаза пустить. Но в своем деле – он гений! Величина! А мне главное – эффективность! А этот прохвост эффективен, как наточенная и направленная бритва, наделенная разумом! А потому будем считать, что предоставляем ему беспроцентный безвозвратный кредит, или, говоря вашим языком, субвенцию. И прошу вас, лейтенант, смените выражение лица и не делайте вид, что оглохли! А если даже так – читайте по губам! Это мой приказ».