Ощепков - Куланов Александр Евгеньевич - Страница 23

Так, то ли совсем без Леонида Бурлакова, то ли лишь при косвенном его участии, но с 1920 года в японской оккупационной армии на Дальнем Востоке начала работу разведывательная сеть, состоящая в том числе из профессиональных японоведов, среди которых один только Л. А. Юрьев не был выпускником Токийской православной духовной семинарии, и только Владимир Плешаков не являлся уроженцем Сахалина. Строго говоря, не был выпускником Токийской семинарии и Трофим Юркевич. В 1910 году по неустановленной причине он уехал из Японии и поступил в Иркутскую духовную семинарию, которую окончил в 1912 году. После этого Трофим Степанович успешно отучился в Восточном институте во Владивостоке, став дипломированным японоведом, а затем, в 1916 году, поступил в Оренбургское казачье военное училище. Казаком сахалинец Трофим Юркевич оставался до марта 1919 года, когда тоже был мобилизован во Владивостоке в армию Колчака[132].

Тем не менее все они знали друг друга с детства, все могли поручиться друг за друга, могли рекомендовать друг друга на службу в политическую — «партийную» разведку большевиков, и все они там служили. «Небольшая, но неплохо организованная агентурная сеть осведотдела состояла из “старых” сотрудников осведотдела и бывших секретных сотрудников Приморского облотдела ГПО и охватывала главный штаб жандармерии японского экспедиционного корпуса, японскую военно-дипломатическую миссию, органы военного управления каппелевских частей, учреждения и ведомства Временного Приамурского правительства, консульский корпус во Владивостоке»[133]. Как тут не вспомнить повесть Юлиана Семенова «Пароль не нужен», рассказывающую о тех самых событиях. Только замечательный автор детективов, чтобы сделать сюжет более плотным, драматичным, придумал простой ход: кроме Максима Исаева и его связного Чена-Марейкиса во Владивостоке не было больше ни одного красного разведчика. Как видим, в реальности ситуация выглядела с точностью до наоборот.

26 мая 1921 года власть во Владивостоке перешла в руки Временного правительства местных «олигархов» братьев Меркуловых, поддержанных японскими оккупационными войсками. Большевики, в том числе бывшие сотрудники политической полиции — Приморского отдела Государственной политической охраны (ГПО) павшей Дальневосточной республики, ушли в подполье. Большевистская разведка — Осведомительный отдел штаба партизанских отрядов, находившийся в приморской тайге, в селах Анучино и Фролово, организовала в городе свою сеть, точнее, даже две. Военно-технический отдел (ВТО) Приморского областного комитета партии большевиков (Облревкома) руководил военной разведкой. Военный совет подполья — «партийной» политической разведкой, задачи которой, однако, в условиях оккупации мало чем отличались от целей ВТО. Все наши герои, включая Василия Ощепкова и Трофима Юркевича — агента «Р», остались на своих местах.

Получается, что до сих пор большинство историков разведки напрасно приписывали лавры вербовщика Ощепкова Леониду Бурлакову? Этого и следовало ожидать: сам Аркадий, преданный делу большевиков, но малообразованный, молодой и не слишком опытный, никогда не смог бы завербовать уже много чего повидавшего Василия Сергеевича. Это могло получиться (и получилось) у 37-летнего большевика с дореволюционным стажем, с тремя судимостями за подпольную деятельность, врача и полиглота Евгения Алексеевича Фортунатова (псевдоним Джек). Хотя, конечно, вербовка состоялась не только в силу большей интеллектуальной близости к военному разведчику Ощепкову, но и потому, что Василий Сергеевич сам, по своей инициативе искал работы против японцев, искал способ продолжения своей тайной службы на благо России, не обращая внимания на то, царская она или советская. В этом смысле не так важно было и кто: интеллектуал Фортунатов или бывший мастеровой Бурлаков. Важно, что со сменой режимов, со сменой власти, для Ощепкова поменялись лишь отметки пути — тяжелого и неблагодарного пути служения родине, но не сам путь. Сменились вехи, которыми этот путь был отмечен, если не с самого его рождения, то с приезда в Токио точно.

Трансформация сознания «бывших» — эта самая «смена вех» стала в послереволюционные годы всеобщим явлением. Она оказалась ясна и понятна всем настолько, что сам термин «сменовеховец» использовался вполне официально. В характеристике на Ощепкова его политические взгляды так и обозначены: «сменовеховец устряловского толка». Эта формулировка исчерпывающе определяла для его коллег и начальников причины, которые заставили бывшего царского контрразведчика остаться в Советской России, не уехать в Харбин, в Японию или еще куда-нибудь, куда тогда направлялись многотысячные потоки эмигрантов (только в Китае русских скопилось более 100 тысяч человек, а в Японии в 1922 году русские стали самым многочисленным национальным меньшинством)[134]. По большому счету именно сменовеховство стало причиной, по которой Ощепков принял мученическую смерть в 1937-м, будучи уничтожен вместе со многими своими друзьями и недругами. В каком- то смысле сменовеховство — карма, а не судьба, ибо судьбу изменить нельзя, а улучшить или ухудшить карму можно, и Ощепков сознательно пошел именно таким путем.

Наконец, ощепковское сменовеховство не простое, а с двойным дном: во-первых, оно «…устряловского толка». Сам термин «Смена вех» появился в 1921 году, когда под таким названием вышел сборник статей писателей, эмигрировавших из Советской России. Одним из главных выразителей их идей стал Николай Васильевич Устрялов, юрист, бывший приват-доцент Московского университета, патриот и идейный борец с большевизмом. Будучи членом партии кадетов, после Октябрьской революции он был вынужден бежать на Урал, где примкнул к армии Колчака, служил в его штабе, а после разгрома белых в Сибири, как и многие, ушел в Харбин. Именно оттуда он послал свою статью для того самого сборника в Прагу, а идейная наполненность опубликованного материала позволила считать Устрялова одним из основоположников сменовеховства, хотя сам он относился к этому критически. Устрялов призывал всех, кому дорога Россия, принести ей себя в жертву, пойти, невзирая на белогвардейское прошлое, на сотрудничество с большевиками, «на подвиг сознательной жертвенной работы с властью, во многом нам чуждой… но единственной способной в данный момент править страной, взять ее в руки»[135]. Все это — ради построения новой, могучей России. Бывший колчаковский полковник Иосиф Сергеевич Ильин, как раз в это время живший в Харбине, очень точно охарактеризовал идеолога и его учение: «Николай Вас. Устрялов был умный, культурный и талантливый человек. Но в нем было много от прекраснодушного русского интеллигента, и все его “сменовеховство” было, в сущности, построено на этом прекраснодушии»[136].

Надо понимать, что тогда для многих, скорее всего, даже для большинства сменовеховцев принятие устряловского «прекраснодушия» облегчалось очевидностью разгрома Белого движения, с одной стороны, неприкаянностью в эмиграции (для тех, кто уехал) и отсутствием иного выбора (для тех, кто остался) — с другой, и — с третьей — надеждами на то, что большевики, отказавшись от политики военного коммунизма, придут к какой-то более осмысленной, цивилизованной и менее кровожадной форме правления, предпосылки к чему показало принятие нэпа — новой экономической политики. Так что примиренчество сменовеховцев опиралось еще и на призрачную надежду вернуться к устоям, изменить уже измененную Россию.

Второе дно «устряловского», то есть дальневосточного, сменовеховства Ощепкова — националистическое. На первый взгляд Василий Сергеевич поступил так же, как и многие военспецы, перешедшие на сторону Красной армии с началом боев по указанным выше трем причинам. И все-таки такие люди, как Ощепков, находились в особых условиях. Прежде всего, он жил во Владивостоке, откуда сразу после октябрьских событий потек ручеек эмиграции, превращавшийся время от времени в полновесный людской поток. Ощепков мог в любой момент покинуть родину и отправиться куда угодно — в Маньчжурию, в Харбин, ставший настоящей столицей «русского Китая» и обособленно существовавший вплоть до 1935 года, в Японию, бывшую его второй родиной, да хоть в Австралию — там до сих пор живут многие потомки белоэмигрантов, внуки и правнуки учившихся с Васей семинаристов. Связи Василия Сергеевича с японцами, обусловленные его юностью в Токио и полученным там образованием, были весьма крепки. Ведь и во Владивостоке он в конце концов устроился работать не куда-нибудь, а именно в японский штаб. Вместе с этим штабом мог и уйти в Японию. Но не ушел. У Ощепкова еще не было семьи, он был сиротой, родиной которого стал острог, каторга — места, куда и сегодня жить калачом не заманишь, а уж в 1920 году… Он должен был заботиться только о себе и всегда мог быть уверенным, что уж самого себя, со своим знанием японского и английского языков, опытом работы в разведке (многие колчаковские спец- службисты сумели успешно обустроиться за рубежом — от Харбина до Сан-Франциско) и, наконец, статусом одного из лучших борцов тех лет, всегда прокормит. Казалось, сама жизнь показывает Ощепкову дорогу за море, за океан. И все же он по-другому расставил акценты, иначе сменил вехи своей судьбы еще во Владивостоке. Осознанно пойдя на сотрудничество с большевиками в 1920 году, а потом не раз эту роковую связь продляя и тем самым каждый раз укорачивая себе жизнь. Почему?