Ощепков - Куланов Александр Евгеньевич - Страница 15

Кроме того, часть отчисленных покинула Токио за поведение, несовместимое со статусом ученика Православной семинарии, и владыка Николай осознавал, что каждый такой случай — удар по престижу Русской церкви в целом. Вот две характерные записи: «Ректор Семинарии И. А. Сенума и два главных наставника, кандидаты, Арсений Ивасава и Марк Сайкайси, пришли коллективно просить удалить из семинарии двух русских учеников из Харбина: Иосифа Шишлова и Александра Айсбренера — за слишком дурное поведение: начинают ходить по непотребным домам. Все японские ученики возмущены этим и собираются все ко мне прийти требовать исключения их, если я не послушаюсь ректора и наставников. Нечего делать! Шишлов и Айсбренер отосланы в Иокохаму к военному агенту Владимиру Константиновичу Самойлову, полковнику, для препровождения их в Харбин. Генералу Чичагову я написал, впрочем, что назначение, с которым присланы сюда эти ученики, наполовину исполнено: они могут служить толмачами для устных переводов с японцами»[77], и: «Русских учеников ныне в Семинарии 13; и все ведут себя добропорядочно и учатся хорошо, кроме одного, Михаила Сокольского, с которым нет средств сладить: ничего не делает и постоянно нарушает школьные правила; а назначат наказанье — не обращает на это внимания; сколько ни уговаривай — к стенке горох; над всем смеется, в глаза лжет; называет школу адом, клянет своего дядю, ротмистра, который четыре года назад определил его сюда. Как ни жаль… придется послушать Ивана Акимовича Сенума, который больше всех терпит от него, и отослать его в Харбин»[78]. Подобным же образом (за непослушание, нежелание учиться или нарушение правил семинарии) были отчислены Емельян Родионов, Владимир Зембатов («родом кавказец, лет 20 детина, исключенный из Семинарии за то, что не подчиняется дисциплине ее»)[79], Иван Попов, Павел Кузнецов. Младший из братьев Юркевичей — Федор оставил семинарию «по неспособности к обучению». Все уволенные семинаристы получили проездные документы и деньги на дорогу — до города, откуда они прибыли когда-то на учебу, и должны были отправиться на родину под контролем представителей военного ведомства (Федора Юркевича забрал домой приехавший за ним с Сахалина отец, и его дальнейшая судьба неизвестна)[80].

В то же время Д. М. Позднеев отмечал, что «…судьба этих мальчиков всегда сильно озабочивала архиепископа. Он чувствовал, что в миссии слишком много прямого дела для того, чтобы уделять силы делу стороннему, но признавая, что такая система командировки детей в страну является наилучшею для подготовки русских толмачей, он мирился с неудобствами и продолжал работать. Его глубоко возмущали статьи дальневосточной прессы, настаивавшие на бесполезности командировок таких мальчиков в Токио только потому, что некоторые из них, оказавшись непригодными для изучения японского языка, были отправлены архиепископом обратно на родину. “Удивительно мало у нас системы и выдержки, — говорил он по этому поводу. — У русских в крови какой-то анархизм, непременно все ломать и разрушать до основания… Вот теперь с этой школой: только что налаживается дело, только что ребята начинают переходить на настоящую работу, учатся вместе с японцами, ходят в японские классы, начинают привыкать к японской скорописи, только что дело налаживается, сейчас уж и закрывать. И опять останемся как старуха в сказке: будем сидеть пред своей избушкой с разбитым корытом”»[81].

Наконец, и эта претензия в дневниках встречается чаще всего, глава миссии был недоволен успехами русских юношей в изучении японского языка и снова винил в этом приславшее их в Токио командование: «В 8 часов мы с Преосвященным Сергием пошли в Семинарию на экзамен. экзаменовались 13 учеников русских по японскому языку, причем был Дмитрий Матвеевич Позднеев и О. Петр Булгаков; первый интересовался успехами их по поводу готовимой им брошюры о необходимости знакомства с японским языком у русских; успехи оказались плохими — подбор учеников совсем плохой. Военное начальство в Харбине и Хабаровске хочет приобрести переводчиков, даже и тратится на это, а чтобы прислать способных учеников — не подумало об этом»[82].

Впрочем, архиепископ упоминает и об успехах русских мальчиков[83]: «Был на экзамене в Семинарии в младшем классе, где 24 учащихся, по Священной Истории Ветхого Завета. Отвечали хорошо. Из русских младшие 5 учились с ними; отвечали плоховато, кроме младшего Плешакова»[84]или: «Экзаменовались… двое русских, из которых Скажутин так хорошо и таким правильным языком отвечал по-японски, что если не смотреть на него, а только слушать — не узнаешь, что говорит не японец»[85].

Вопрос о том, как русские семинаристы владели японским языком, не так прост, как может показаться на первый взгляд. Ответ на него важен для понимания уровня дальнейшей профессиональной пригодности и квалификации Ощепкова как переводчика, но свидетельств, позволяющих понять уровень практической подготовки переводчиков с японского в семинарии, не так уж много. Да, мы уже видели недовольство архиепископа. Но не является ли оно следствием изначально завышенных требований этого выдающегося человека, блестяще владевшего языком? Можно ли представить сегодня студентов любого языкового вуза, например Института стран Азии и Африки при МГУ, даже в свободное время разговаривающих между собой исключительно по-японски, как это было поставлено в семинарии? Да и сам владыка Николай отмечал, что, например, Айсбренер и Шишлов, отчисленные на втором году обучения, «могут служить толмачами для устных переводов с японцами». Это ли не подтверждение высокого уровня интенсивности обучения в семинарии и соответствующего владения японским языком ее выпускниками? О своеобразии оценок архиепископа косвенно свидетельствует следующий факт. В 1909 году Токио посетил А. Н. Вентцель (Венцель) — товарищ (заместитель) председателя правления КВЖД и остался вполне удовлетворен уровнем японского языка у русских семинаристов: «…Дети эти живут и учатся среди японских мальчиков, что способствует более быстрому усвоению ими на практике изучаемого языка. Преосвященный Николай очень доволен успехами юных заамурцев и ожидает, что из них со временем выработаются весьма полезные для службы на Дальнем Востоке работники»[86].

Так или иначе, но совершенно ясно, что Токийская православная духовная семинария отнюдь не была тихой обителью, где в идиллическом тесном мирке, в братской дружбе и любви осиянные святостью архиепископа Николая Японского русские и японские подростки познавали иностранные языки и достигали духовных высот, как это можно было бы представить, к примеру, по воспоминаниям бывшего японского семинариста Сергия Сёдзи. Ничего подобного. Однокашник Василия Ощепкова, будущий «секретный связист» советской разведки в Маньчжурии Исидор Незнайко на склоне жизни надиктовал на грампластинку послание своим детям и внукам. Оптимистичный, приподнятый тон только что вернувшегося после 35-летней эмиграции на родину казака сорвался только один раз — когда он вспомнил об учебе в Токио: «…с 1906 года по 1912 год учился в Японии, в духовной семинарии стипендиатом, то есть на стипендию от Штаба Заамурского округа пограничной стражи. Тут тоже было для меня… нелегко. И даже скажу — очень и очень тяжело! Оторванному от родины и от родителей… Вот, чуть не заплакал. Но я крепился и пережил все трудности…»[87]

Крепиться приходилось всем, но русским, которых было по одному на дюжину японцев, более всего. Токийская семинария стала тесной и горячей печью, в которой плавилась сталь характеров будущих выпускников, представляющих обе страны. Выплавлялась она не в христианской любви, а в конфликтах: подростковых — межличностных, и во вполне себе взрослых — межнациональных, политических, социальных, обостренных только что закончившейся войной, где мало у кого из семинаристов — с обеих сторон — не воевали отцы или братья.