Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 86

— Не… это снадобье не по мне. Чай, он хорошо по- домашнему, когда баба рядом, а тут выйдешь на стынь, дух захватит. — Он повздыхал: — Боюсь, хуже бы не стало.

Кошуба укрыл его с головой полушубком, сверху накинул чью-то шинель. Бормотнув благодарность, Матвеев забылся сном.

Время близилось к полуночи. Набирая предельную скорость, поезд мчался по просторам Приамурья. Люди пробирались к своим, уже обжитым углам и укладывались спать.

Вагон сильно качнуло, Алеша стукнулся об стенку коленом и проснулся. Привалившись головой к его плечу, негромко всхрапывал во сне Шура. На соседней полке, по-детски подложив под щеку левую руку, спал Марк. Рядом с ним прикорнул улыбавшийся во сне Вениамин. Укладываясь спать, Шура и Алеша разулись и, подложив под голову дошку, укутали ноги полушубком. Но теперь полушубок оказался сбитым на сторону, и его накрепко пригвоздила к стенке вагона Шурина голая пятка. В закопченном фонаре медленно угасала свеча, и в ее неверном свете было видно, что лоб Шуры весь покрыт мелкими бисеринками пота.

«Вот и у меня, наверное, так же», — подумал Алеша и провел по лицу рукой. Кожа показалась ему неприятно липкой, и тут же захотелось освежить ее холодной водой. Он нашарил внизу валенки и, сунув в них ноги, пошел вдоль вагона. Всюду белели босые ноги и широко разметанные, большие, знакомые со всякой работой руки. В тусклом свете трудно было различить лица спящих. Да и какая в этом необходимость: со многими из них Алеша встретился здесь впервые.

«А если всех нас ждет смерть?» — подумал вдруг он и приостановился. Вспомнилось, как тяжело и страшно умирала мама от болезни, которую вначале считала пустяшной. Какая ранняя и нелепая смерть! И вот она умерла, учительница и актриса, а жизнь идет своим чередом, и будет так же идти, если не станет и его, Алеши. Но ведь все живое обречено на смерть. Значит, и не нужно ее бояться. Нужно только не угаснуть, как эта вот свеча, а умереть во имя идеи, зная, что твоя смерть спасет сотни и тысячи других жизней. И ведь так, только так будут умирать эти безмятежно спящие люди…

Теплая волна неизбывной нежности прихлынула к сердцу юноши. Повлажневшими глазами смотрел он на спящих, осторожно пробираясь вдоль вагона, чтобы не задеть и не разбудить кого-нибудь, как будто вокруг лежали дети, а не здоровые парни и загрубевшие в тяжелом труде и схватках с врагом, бойкие на словцо и соленую шутку мужчины.

Свеча позади угасла, но впереди замаячила другая, и, как огромный кровавый глаз, запылало жерло раскаленной чугунной печки. Вокруг нее двигались люди, звучали громкие голоса.

«Вот полуночники, — подумалось Алеше, — что это они размитинговались в такую пору?»

— Добрый вечер, — сказал он, поравнявшись, и хотел пройти мимо.

— Вечер? — чуть насмешливо переспросил сидевший к нему спиной человек. — Нет, браток, у нас уже утро! Мы народ простой, привыкли вставать рано. — По звучному голосу, с беспечной, не наигранной смешинкой, он узнал Николая Печкина. Сидевший рядом с Печкиным человек толкнул его в бок локтем и засмеялся:

— Я же говорил, продкомиссар, что на запах нашей печеной картошки сбежится весь территориальный отряд!

— Ну и пущай, — усмехнулся в темные усы Печкин, оборачиваясь лицом к Алеше. — А мы ее, картошечки-то, еще подсыплем! А ну садись, — подвинулся он на длинном березовом чурбане, высвобождая место Алеше.

— Да ты не стесняйся, — сказал коренастый Кошуба и ловко поставил прямо на пол широкую, покрытую газетным листом доску, на одном конце которой лежали ломтики кеты, а на другом — аккуратно нарезанный серый, но пышный и ноздреватый хлеб. Посреди доски белела тряпица с горсткой соли.

— Эх, лучку-то захватить позабыли! — воскликнул огорченно Лука Викентьевич и повел в сторону печки густыми черными бровями: — Картофель-то готов, Ваня?

— Чревоугодник ты, я смотрю, — отозвался сидевший у печной дверцы Харитонов. — И имя тебе дали подходящее: Лука! Луке луку захотелось. Не мне, не ему вот, а Луке…

Жмурясь от жара, он стал выхватывать из раскаленной печки крупные картофелины с твердой золотисто-коричневой кожурой.

— Чревоугодник, а… слыхали, товарищи? — притворяясь обиженным, вопросил Кошуба. — А ведь я об общественном благе пекусь…

— Чревоугодник и есть, — не сдался Иван Васильевич. — Куда прикажешь свои чертовы яблочки класть? — обратился он к Луке Викентьевичу и вдруг, швырнув картофелину обратно, стал обдувать свои тонкие белые пальцы. — Жжется, а он себе и в ус не дует, — воскликнул с шутливой досадой Харитонов. — Хорошо чужими- то руками…

— Картофель, промежду прочим, выгребается из печи палочкой. Дай-ка я… — слегка толкнул его Кошуба и заслонил своей спиной печную дверцу.

— Нет, вы подумайте: чревоугодник! — трагически вскинул он свои косматые брови, водрузив рядом с солью картофельную пирамидку. — Конечно, если я бывший почтово-телеграфный чинуша, то на меня можно вешать всех собак и по-всякому изголяться! Однако ты, брат Ваня, учти: и в жизни этого чинуши были, так сказать, чудные мгновенья…

— Да ты не кипятись, Лука, — потянул его за полу пиджака Алексей Клинков. — Вот тебе мое слово крупчатника, Викентьич, что за тебя вступятся народные массы!

— Золотое ты слово молвил, Алексей, — опускаясь на обрубок рядом с Клинковым, балагурил Кошуба. — Вернемся из похода, а жена твоя к тому времени разрешится. Сынка или дочку тебе подарит! Вот народу-то и поприбавится, буду я, как за каменной стеной!

— Да я не о том… — смутился будущий отец.

Все рассмеялись и, как по уговору, стали лупить картофельную кожуру.

— А ты чего не ешь, парнишка, — обратился к Алеше Печкин, — или у тебя в дороге аппетит отбило?

Алеша весело ответил, что после погрузки дров аппетит у него отменный, и тут же доказал это на деле.

— Как это вы надумали, на фронт да с картошкой? — спросил он с набитым ртом.

— А мы и не думали, — отозвался Печкин, смеясь огромными лучистыми глазами. — Это жены наши ее, матушку, к поезду приволокли. Мы ведь народ семейный, не то что вы, желторотая молодежь! Всухомятку ведь, а?

— Всухомятку, — признался Алеша.

— Во! Я ж говорю! А мы коммуной живем: Мирошниченкин хлеб, — кивнул он на черноглазого красавца, — чья картошка, чья там рыбешка. У нас даже пельмени были!

— Только без уксуса и перца, — ввернул хозяйственный Кошуба. — Да ты бери, бери картошку-то, — поощрил он Алешу, — и про рыбку, нашу извечную кормилицу, не забывай. Видно, не даром говорится: милые горбуша и кета, без вас и жизнь была б не та! Вкусно ведь?

— Вкусно, Лука Викентьевич, — сказал Алеша и неожиданно для себя добавил: — Это не зазейский картофель.

— Откуда ты знаешь? — вскинул косматые брови Кошуба.

— За Зеей сплошь чернозем, там картофель водянистый, а этот с песчаной почвы.

— Гляди, как рассудил, лешак, что твой агроном! — засмеялся Печкин и, смягчая грубоватость шутки, пояснил: — Что верно, то верно. Картошка из Белогорья. А ты ешь, ешь, да расти побольше.

Алеша ел и прислушивался к тому, что говорил Иван Васильевич, пристально разглядывавший свою узкую руку, на тыльной стороне которой краснел свежий ожог:

— Вам-то, благовещенцам, надобно знать, что Комаров в тряпицынских зверствах неповинен. У него на авантюристов свой, особый нюх был. И Тряпицына он разгадал одним из первых. — Харитонов помолчал и добавил тихо: — Николаевскую трагедию вы своему земляку в вину не ставьте во веки веков.

— Да кто виноватит-то? — завозился на своем месте Клинков. — Интересуемся, и все… Здесь он у всех нас был на виду. Командующий, потом военком. А Николаевск — дело дальнее! Всякое тут болтали, до сути- то не скоро доберешься.

— А надо бы с него это публично снять, — сказал Печкин. — Нехорошо ведь получается: родители у него тут, брат Витька, бывший партизан, сестренка! Дом их аккурат против флотских казарм стоит. Сходил бы, разъяснил или через газету…

— Книгу написать обо всем этом мысль держу, — ответил Харитонов, доставая из кармана мятую пачку папирос. — Нате, угощайтесь! — Пачка пошла гулять по рукам. — Только когда писать-то, — продолжал Иван Васильевич. — До Благовещенска добрался — избрали николаевские беженцы делегатом на конференцию областных правительств в Читу. Вернулся, благовещенцы поручили заведование областным отделом народного просвещения. Едва освоился с этим делом, — в области со школами такой ералаш был, — воевать вот приходится.