Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 73

— Рыжий красного спросил: чем ты голову красил?..

«Это обо мне, — вспыхивает Рыжая, — почему, как морковка? Морковка бывает в супе. Она кружочками… А яйца? Их же на пасху едят. Разве мальчишки этого не знают? Сначала яйца красят: луковой шелухой, зеленым и красным порошком, завертывают в цветные лоскутки и кипятят. Потом их натирают постным маслом, чтобы блестели, потом святят в церкви. После этого яйца можно есть. Они очень вкусные. Но что это значит: „Кукушкино яичко“? И зачем меня толкнул этот мальчишка?» — Новый мир, при всей своей занимательности, становился враждебным, и у Рыжей, как у загнанного зверька, один за другим возникали планы самозащиты.

Громкий голос учительницы возвестил:

— Дети, становитесь попарно. Сейчас мы пойдем в церковь и помолимся боженьке, чтобы он помог нам учиться.

Рыжая идет в паре с Танечкой. Церковь здесь же, во дворе. Она голубенькая, как школьная тетрадка. Сад густой и еще, несмотря на осень, тенистый, подступает к церковным стенам. В окна, забранные решетками, заглядывают маленькие желтые груши и красные ранетки.

— Решетки — это затем, чтобы богомольцы груши не крали? — спрашивает Танечка, доверчиво глядя в глаза новой подруги своими васильковыми глазами.

— Угу, — отвечает Рыжая, внутренне теплея от ласкового голоса и взгляда. И вдруг неожиданно для себя начинает горячо и убежденно шептать: — Если бы не решетки, богомольцы все бы потаскали. Раз — и в карман, раз — и в карман!

Потребность в общении так велика, что она ничуть не раскаивается в том, что сказала неправду.

Танечка звонко хохочет. Мать наклоняется к ней и что-то говорит вполголоса. Покосившись на приютскую, она увлекает дочку в сторону. Невнятно, себе под нос, причитает о чем-то седенький батюшка. Оглушительно рявкает гривастый дьякон. Все торопливо крестятся. Мальчишка в синей рубашке запускает руку в карман и гремит бабками. Батюшка устало и небрежно помахивает кадилом.

Каждый день она видит, как кадят богу росным ладаном. Каждый день с тех самых пор, как она себя помнит, наблюдает за тем, как синий дым поднимается высоко-высоко, к самому богу Саваофу, сидящему на потолке. Бог Саваоф — старенький и добрый… если его не рассердить. Ведь выгнал же он из рая Адама и Еву, когда они перестали его слушаться и съели яблоко — большую ранетку, — подаренную змеем… Бог вездесущ. Бог всемогущ: он сотворил мир за шесть дней и создал человека по образу и подобию своему. «Значит, и у него были веснушки, — делает она странное открытие и тут же спохватывается: — нет, это так некрасиво!» Бог слепил первого человека — Адама из глины и вдунул в него живую душу: А человечицу — Еву бог сделал из Адамова ребра. Но почему он делал Еву из ребра, может, у него не хватило глины? Все это выше ее понимания, и, морща лоб, она начинает сердиться: «Ах, какое мне дело до них, когда я не знаю, кто создал меня. И никто не знает. Я подкинутая…» Скорбно, по-монашески, Рыжая поджимает губы, но тут же расцветает в улыбке: «Помолюсь доброму боженьке, и он даст мне все, что я захочу. Господи, господи, сегодня я начну учиться, я хочу…» Кто-то больно дернул за косу. Это, наверное, мальчишка с бабками в кармане. «Не оглянусь. Назло не оглянусь! Вот сейчас ему будет».

— Господи, господи, тебе сверху виднее. Стукни его, добрый боженька, по башке! — громко шепчет она со страстной верой в торжество справедливости. Опять дернул. Тогда наступает время упреков тому, кому только что возносилась молитва:

— Тебе, наверное, смешно? Еще бы не смешно: тебе ведь не больно, — разъясняет она богу Саваофу. — Ну, скажи, зачем этот мальчишка трогает мое плечо? Вот обернусь и покажу ему язык. Господи! Да это ж учительница!

— Не смотри, девочка, в потолок, — шепчет учительница, — закрой рот, а то ворона влетит. Встань на колени и поклонись боженьке в землю.

Первоклассница с готовностью выполняет все, что ей приказано. Но служба уже закончилась, и все потянулись к алтарю. Батюшка мажет по лбу мягкой кисточкой, тычет в губы холодный крест и теплую руку. Лоб стягивает от клейкого миро. Все…

Дети выходят из церкви беспорядочной гурьбой. Набежавшая тучка ударила крупным дождем. Ребятишки с визгом кинулись бежать. Учительницы подобрали длинные юбки. Танечкина мать распустила огромный зонт и скрылась под ним вместе с дочерью. Кто-то звонко крикнул:

— Дождик, дождик, перестань!.. — Другие школьники подхватили. Впереди мелькнули две знакомые ленты: голубая и розовая. Рыжая бросилась за ними вдогонку, запуталась в большом, не по росту платье и упала. Когда она поднялась, все уже были на школьной террасе и смеялись над нею:

— Рыжая! Рыжая, ты под дождичком лежала, в луже голову держала!

…В классе все стены увешаны картинками. Елизавета Васильевна раскрывает большую черную книгу. В классе становится тихо. Все сидят прямо и смотрят на учительницу.

— Артюхин Иван? — говорит она.

Встает мальчишка с бабками в кармане, шмыгает носом, рот его в улыбке растягивается до ушей. Он с достоинством произносит:

— Это я, — и, подмигнув классу, садится.

— Афонина Стефанида?

— Я, — жалобно пискнула остриженная наголо девочка.

— Нужно вставать, когда отвечаешь старшим, — бегло глянув на нее, говорит учительница. — Сядь.

— Архангельская Татьяна? — Вскакивает пухленькая, кудрявая Танечка и, улыбаясь учительнице, с легким удивлением говорит:

— Я. Но меня никогда…

— Садись, Таня. Бесфамильная Августа? — глаза учительницы скользнули по классу: — Бесфамильной Августы нет? — Она делает пометку в своей большой книге.

— Белый Виктор? Садись, — приветливо кивает она чистенькому мальчику, растерянно мигающему светлыми ресничками, — сядь, Витя.

— Рудых Александр? Рудых Александр отсутствует?! — повышает голос учительница.

— Нет, я здесь! — румяный черноглазый мальчик вскакивает, улыбаясь милой, застенчивой улыбкой.

И снова фамилии и имена, имена и фамилии, но слушать уже неинтересно, а лучше из-под ладошки опять рассматривать картинки.

Потом учительница ходит между рядами парт, пересчитывает учеников. Губы ее шевелятся. Дойдя до последней парты, она тяжело вздыхает.

— Пятьдесят! Вас пятьдесят, — говорит она, — а откликнулось только сорок девять. Кто из вас не откликнулся, дети? — Учительница заглядывает в свою черную книгу и поясняет: — Не откликнулась Бесфамильная Августа. Бесфамильная Августа, встань и покажись всему классу, — говорит она нетерпеливо. Потом, помолчав и уже не скрывая своего раздражения, снова задает вопрос:

— Дети, кто из вас знает Бесфамильную Августу?

— Эта, — говорит Артюхин Иван, — эта самая! — Он громко шмыгает носом и пальцем тычет в лицо Рыжей, сидящей в соседнем с ним ряду на предпоследней парте. Он захлебывается от восторга:

— Она все молчит. Немуха! Я ей наступил на ногу — молчит! Дернул за мышиный хвостик — молчит. Ущипнул…

— Щипаться в школе нельзя, — сдвигает брови учительница. — Это что еще за мышиный хвостик? Вот я тебя оставлю без обеда. Сядь и молчи!

Лицо мальчишки гаснет. Виновницей «торжества» становится молчаливая девочка. Сорок девять пар ребячьих глаз смотрят на нее с недоумением и глубочайшим любопытством.

Учительница подходит к ней, склоняется низко. Она берет девочку за подбородок и смотрит ей в глаза:

— Ты немая?! Покажи мне язык.

Рыжая охотно показывает ей узкий розовый язык и произносит:

— Не знаю.

Первоклассники хохочут. Нос учительницы синеет.

— Не знаешь? Чего ты не знаешь, гадкая девчонка? — Губы учительницы начинают дрожать. — Ах какая шалунья. Я это еще в церкви заметила. Все молились, а она… — Повернув к девочке тусклое лицо, учительница говорит строго и непреклонно: — Я напишу твоей маме записку. Пускай она тебя высечет. Да… да, высечет ремнем и поставит в угол: на колени, на горох! И поделом — не кощунствуй, уважай старших.

— Язва! — солидно подтверждает Артюхин Иван. — Гы, гы, хитрющая, стерва!

— Пошел вон! — истерически кричит учительница. — Такие слова… в классе. Это не дети, это наказание божие!