Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 66

— Мне здесь хорошо.

Она опять промолчала.

— Лучше, чем дома, — уточнил Вениамин. Теперь она знала, что привело его сюда: слишком разные люди сведены судьбой под добротной крышей гамберговского дома. И она ощутила радость и гордость, что он не пошел к кому-то другому, а к ней, к Елене. Все в ней пело и ликовало, но она спросила будничным тоном:

— Тебе крепкого чаю?

— Пожалуйста, покрепче и погорячее. — Он выпил, обжигаясь, нестерпимо горячий чай и сцепил на колене пальцы рук. На книжной этажерке лежало большое, румяное яблоко. Елена взяла его, разломила пополам и сказала о горском обычае: съесть двоим одно яблоко — залог большой дружбы. И они съели его, с кожицей и сердцевиной, смущаясь и дивясь самим себе.

Елена ни о чем не спрашивала. Все, что он найдет нужным сказать, он расскажет и сам. И Вениамин, будто оттаивая, стал говорить о семье, и о себе самом. Это была горькая исповедь: отец считает его отступником, ребята карьеристом. Он мечтает уйти на фронт, с оружием в руках доказать, на что он способен, но нельзя оставить мать. Врачи опасаются за ее рассудок. Уйти — это обездолить брата и сестренку. Она погладила его волосы:

— Мы живем в очень сложное время, Веня, и отец твой не каменная глыба, а человек, который рано или поздно поймет, что законы Иеговы обветшали и требуют замены. Верь, милый, все встанет на свое место, все будет хорошо.

Вениамин неумело поцеловал ее руку. Помолчали.

— Я у тебя останусь до утра?

— Я же одна в квартире. Что скажут соседи? — запротестовала Елена.

— Они не скажут ничего: я уйду до рассвета.

— Нет, нет… это невозможно!

— Но куда я пойду? — В голосе Вениамина прозвучала растерянность. Он встал, забыв расправить складки своей тоги, и она обвисла, став обыкновенной купальной простыней, из-под которой смешно торчали босые ноги.

Все в ней протестовало, а к горлу подступила до слез обидная, обидная для Вениамина жалость. Он всегда был такой гордый и вот пришел с открытым сердцем, а ему указывают на дверь. Что из того, что он проведет еще час в этой комнате и уйдет отсюда умиротворенным? Пусть это станет для него праздником души. Завтра снова наступят суровые будни, и в них не найдется места даже для воспоминаний. Елена быстро постелила постель.

— Спи спокойно. — Уходя из комнаты, она выключила свет. Мылась долго, вода приятно холодила кожу, потом не спеша растиралась полотенцем. В кабинет отца прошла на цыпочках, прилегла на диван, свернулась калачиком под наброшенным сверху пледом. Было очень тихо. На столе тикали часы, и тревожно билось сердце, но когда Вениамин вошел и взял ее на руки, чтобы унести к себе, она не воспротивилась, приняв и это как должное.

Он встал, когда уже занималась заря. Тревоги его отошли, он рассказывал о проказах сестренки и, уже одеваясь в передней, — дверь в комнату оставалась открытой — несколько раз со смехом повторил:

— Все патроны расстрелял. — И Елена смеялась вместе с ним. Потом, уже одетый, он снова вошел в комнату и опять стал что-то рассказывать, стоя спиной к окну.

— Оглянись, — сказала Елена. И он, недоумевая, оглянулся на посветлевшее окно.

— Гонишь?

— Гоню… — Они оба рассмеялись, и Елена, притянув голову, расцеловала его в обе щеки.

Дня через четыре она сумерничала в своей комнате, не зажигая огня. От матери пришла телеграмма: отцу сделали операцию, но он очень слаб, и она задержится до его выздоровления. Елена думала об отце и матери с нежностью, жизнь их казалась ей безупречной. И они жестоко осудили бы дочь, узнав, как дурно она распорядилась своей молодостью и свободой. От этих мыслей хотелось плакать, но слез не было.

«И это все… — размышляла она. — Что ж, этого нужно было ожидать». В передней неуверенно и поэтому противно задребезжал звонок. Идти, открывать и вести с кем-то совершенно ненужные разговоры было выше ее сил. Елена сунула голову под подушку. Звонок задребезжал настойчивее, как будто звонили над самым ухом. Может, опять телеграмма? Может, отцу стало хуже? Она бросилась в переднюю и распахнула дверь. За дверью стоял Вениамин.

С этого вечера он не обходил дом Елены стороной. Когда вернулись из Хабаровска родители, она перешла жить в гамберговский дом.

Теперь их всюду видели вместе. Они ходили, взявшись за руки, разговаривали вполголоса о чем-то своем и умолкали, если к ним кто-нибудь подходил. Когда заседание бюро облкома затягивалось, Елена звонила мужу из редакции по телефону, а потом появлялась и сама, в притрушенной снегом шубке. Вениамин вскакивал, снимал с нее шубку, отряхивал снег и при этом улыбался чуточку смущенно. И облкомовцы, прервав заседание, молчаливо ждали, пока он усадит свою молодую жену. Брачные отношения были для них окутаны тайной. Вениамин и Елена были первыми, кто познал ее без помощи попа, золоченых венцов и грозного возгласа: «Жена да убоится му-ужа!»

Елена, конечно, не боялась мужа. Он был внимателен к ней и снисходителен к ее слабостям. Но вскоре у Вениамина начались нелады с вернувшимся из Москвы Мацюпой, избранным после доклада о делах съезда председателем Исполбюро.

В Алеше ощутимо билась унаследованная от матери артистическая жилка, и он охотно брался за организацию комсомольских вечеров. К тому же он был замечательным танцором. Но, подчиняясь ритму танца, Алеша никогда не задумывался над тем, какую власть имеет над ним музыка. Не помышлял он о музыке и тогда, когда райкомам Зейского района был отдан под клуб пустующий дом бывшего начальника Управления Водных путей, сбежавшего, по примеру многих, за границу, пока в сарае не обнаружили новехонький рояль.

— Ну к чему вам рояль? — досадливо поморщился председатель облпрофсовета Трофимов, когда ему сказали, что рояль желательно оставить при клубе. — Назовите мне хоть одного из вас, кто смог бы сыграть «чижика-пыжика» на этой мудреной штуке.

— Будет рояль, найдутся и музыканты, — упрямо твердил Алеша.

— В два счета испортите инструмент, а вещь дорогая!

— За сохранность я головой ручаюсь.

— Нужна мне твоя голова, если ты ее так запросто под обух подводишь!

От Трофимова Алеша метнулся к секретарю райкома партии Бородкину. Саня обласкал его лучистым взглядом:

— В облкоме велено все эти «струменты» брать на учет и чтобы без разрешения ни-ни… понимаешь? Вот Трофимов и струсил. Так в рогоже, говоришь, и стоял?

— Ага. Мы рояль из рогожи вынули, обдули, в дом занесли, привыкли, а теперь отдай дяде…

— Привыкнуть, положим, вы еще не успели. Ну и как, не попортился без надзора?

— Да как будто нет. Клавиши звучат…

— Как? Как, повтори? — залился неудержимым хохотом Саня. — Звучат, говоришь? Звучат… — Насмеявшись вволю, он сказал: — Нужно все-таки взглянуть, из-за чего копья ломать придется. Может, эта «фисгармония» так звучит, что уши вянут. Я в этом деле чуточку смыслю, и слон мне вроде на ухо не наступал.

— Вот видишь, такого красавца — и упустить! — волнуясь и трепеща, подвел его к роялю Алеша.

— Да это же «Беккер». Превосходный «Беккер!» — Саня присел к инструменту, поднял крышку: — А ну, друже… — пальцы скользнули по клавиатуре, брызнули каскадом незнакомые Алеше, нежные и пленительные звуки.

— Что это, Сань? — спросил он.

— Вспомнилось вот, — поднял Бородкин задумчивое, побледневшее лицо. — Девушка одна играла во Владивостоке. Это, братец, Чайковский. — И вскочил на ноги: — Рояль у вас останется. А ну, ходу в облком!

Пройдя один квартал, чтобы сократить путь, они вошли во двор ремесленного училища и оттуда через брешь в заборе проникли на территорию женского монастыря. В Шадринском соборе только что закончилась всенощная, и неожиданно для себя Саня и Алеша очутились в густой толпе богомольцев. К широко распахнутым, чугунного литья воротам тянулись сгорбленные старушки, дамы. Обогнав их, ребята поравнялись с группой мужчин в крытых сукном шубах с каракулевыми и бобровыми воротниками. Невысокий черноусый человечек громко сказал: