Заслон
(Роман) - Антонова Любовь Владимировна - Страница 63

— Саш, давай ужинать соберу? — Нет, мотнул головой. Стесняется. Никогда не сядет без ребят. Оделась Анастасия Карповна тоже, вместе на улицу вышли.

Прошла с полными ведрами соседка, потопталась на снегу у своей калитки, спросила:

— Может, постояльцев своих поджидаете? В ночлежке один.

— Бреши боле, в ночлежке… — обиделась Карповна. — Чи я добрым людям в крыше отказала? Чи я вечерять им не сгодувала, шо он вцепился в то треклятое место?

— Та они из ночлежки клуб якойсь роблют. Будет, кажут, в нем просторно да красовито. И девок моих на подмогу звали, та я не пустила.

Покачала Карповна головой и ответила шуткой на приветливую речь:

— Ну и я пойду да загоню своего домой батожиной доброй! — А мороз крепчал, хватал за нос, и не пошли они с Сашей, а побежали.

…Желтый мрачноватый дом сиял огнями. В длинном, холодном коридоре ночлежки раскрасневшиеся девушки терли голиками некрашеный пол и смывали водой из ведер. От горячей воды поднимался пар, оседал на темных бревенчатых стенах, и они блестели, будто их прошибло потом. Круглолицая девушка подняла голову, узнала Лысачиху.

— Помогать пришли или просто так?

— Нахлебник мой где-то тут заблукался, не поможешь ли найти?

— А вы пройдите в залу, там все. — Девушка толкнула рукой дверь и придержала створку красной, распаренной рукой. Они шагнули в ярко освещенную комнату. Свежепобеленные стены отливали снежной белизной. Пахло смолистым деревом от новеньких подмостков, скамеек и столов. Забурхановские девушки и ребята окружили Булыгу с криком:

— Оратель пришел!

— Ты нам про самурая не толкуй, — крикнула белобровая, лет шестнадцати, девица в сбившейся на ухо косынке. — Ты про комсомол давай.

— Выкладывай, с чем его едят, чтоб не больно было, как мамка станет за косы тягать, — ввернула другая.

Разрумянившийся, с папироской, сунутой кем-то из ребят, Булыга не успевал отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Быть может, чаще, чем обычно, употребляя свое «так сказать», он говорил об организации, из-за которой не только с косой, но и с головой не жаль расстаться. Его слушали, как завороженные.

— Про отцов, про братьев ваших старших песни, легенды в народе будут жить. А вы, кто воевать был молод, чем станете гордиться? Да тем, что не простояли в сторонке, а засучили рукава и принялись, так сказать, за дело. Сегодня вы создадите клуб рабочей молодежи. Завтра придете в него с тетрадками и станете овладевать грамотой, которая еще вчера была недоступна вам…

— Настасья Карповна, вы за мной? — крикнул со сцены Нерезов.

— А то за кем же, непутевый? — притворно рассердилась она. — Картошка в печурке стынет. Карасями разжилась, зажарила, перестоялись, поди. Саша с холоду, с устатку, на ногах еле держится, а тут эти еще его допекли.

— Погодите, я мигом! — Нерезов ударил молотком по рейке, к которой была прикреплена собранная пышными складками материя, и, потрогав рукой, прочно ли она держится, соскочил на помост. Стоя внизу, он полюбовался на свою работу и, опуская закатанные рукава косоворотки, спросил:

— Если Сашок опять приткнется у нас, мы вас, Карповна, не стесним?

— Да будет тебе! Где есть хлеб и угол на четверых, там и пятому выкроится и шестому отломится. Только Саня не придет, поди, — вздохнула она заботливо.

— Этого я вам сказать не могу. День у него долгий — в полночь краем врезается. Кулак под голову да в облкоме и переспит.

— Вот скажет так скажет, — посмеялась Карповна. — Зови дружка-то.

— Саша! — крикнул Нерезов. — Булыга!

— Иду! — откликнулся тот, но не поторопился. Он был в своей среде. Забыл про ужин, уходить не хотелось.

— Ишь как строчит! Он что же, из наших, из хохлов? — поинтересовалась Карповна.

— А вы у него спросите, — хмыкнул Нерезов. — Да… нам ведь комнату дали, на Соборной. Завтра будем перебираться.

— В час добрый. Найкращего вам счастья! — А сердце сжалось: постояльцы — ребята серьезные, большими делами заворачивают. Глядючи на них, перестают уже люди при встрече с нею отворачиваться да в спину шипеть: «Опять перекрасились, сволочи». Но нельзя же им и в зиму у нее оставаться. Комнатенка мала, двоим и то тесно, а как Саша с Гришей наедут, на полу все вповалку спят. И еще забота: Нюрашка стала уже девица на выданье, а в доме парни холостые. Того и гляди, что соседки чего-нибудь наплетут…

Она оглядела влажно заблестевшими глазами помещение, спросила:

— Это что же, представления здесь будете устраивать, живые картины?

— Думаю, что и картины! — Нерезов спрыгнул в зал, вразвалку подошел к молодежи. — Всего в один вечер, Саша, не обскажешь. Приходите все сюда завтра.

— Придем! Мы теперь каждый вечер станем сюда бегать! — раздались звонкие голоса.

— Договорились! А ну, Саша, одевайся, пойдем жареного карася есть. Хозяйка пришла уже нас домой загонять.

— Я, когда был маленький, — рассмеялся Булыга, — свято верил: забегаешься допоздна на улице — выскочит из подворотни веник и заметет домой.

— Видать, в деревне росли? — деликатно осведомилась Карповна.

— В деревне. Чугуевкой деревня та прозывается. — Лицо его на миг стало мечтательным и грустным.

— Ну пошли, пока веник не замел! — зашагал к выходу Петр, твердо ставя сильные ноги и всей своей повадкой напоминая добродушного, уже прирученного людьми медведя.

В длинной и узкой комнате три топчана, треногий, покрытый газетой стол. В ящике стола зазубренная бритва и зачитанный до дыр томик Оскара Уайльда. Есть еще тут высокий табурет и сиротливо приткнувшийся у двери обшарпанный веник.

С утра в комнате сумрачно. Днем она залита светом — одно из окон обращено на юг, два другие на запад. Вечером комната освещается спускающейся с потолка на длинном шнуре лампочкой, горящей обычно в полнакала. На белой, оштукатуренной стене висит устрашающий плакат:

ЕСЛИ ЛУЧИ СОЛНЦА БУДУТ ЛАСКАТЬ ЛИШЬ ВЗОР БУРЖУАЗИИ, МЫ ПОТУШИМ СОЛНЦЕ.

Неизвестно, чья рука потрудилась над этим плакатом. Хозяев комнаты двое, но третье ложе не пустует: на нем спят валетом одновременно нагрянувшие из области Саша и Гриша. «Три мушкетера и д’Артаньян», называют они в добрую минуту себя и сейчас. Они теряли своего д’Артаньяна, но всегда надеялись на встречу, хотя бы и двадцать лет спустя… И она состоялась в Благовещенске осенью двадцатого года, и в доме Лазарева на Соборной создалась маленькая коммуна…

Самым сильным и волевым из коммунаров был Нерезов, более известный на нижнем Амуре как Иван Семенов, самым беспечным Гриша Билименко, называвшийся еще и Судаковым, самым мечтательным Саша Булыга, носивший фамилию Фадеев, а самым сдержанным Бородкин, именовавшийся в подполье Седойкиным Семеном.

Петра Нерезова они признавали и самым красивым. Наглядным подтверждением этого служила хранящаяся под томиком Уайльда маленькая записная книжка в темно-зеленом переплете с трогательной надписью на одной из ее страничек: «Славному и хорошему мальчику Ванюше от шалуньи-девочки Лелюши».

Однако тот, кому адресовались эти нежные строки, прибегнув к помощи Оскара Уайльда, сделал под дарственной записью вывод словами последнего: «Главное — это быть». Стремительный в словах и поступках Гриша счел необходимым здесь же сообщить:

«Берта, Леля, Толя, Леонид и много других. Пусть память о них всех останется у меня. Билименко».

Нерезов набросал в книжке тезисы своего доклада: «Истина одна, к которой стремится и пролетариат и интеллигенция, — справедливость.

И большевики в конечной цели идут к истине.

…Труд — истинный капитал, труд можно организовать с малым капиталом; а самый большой капитал без труда ничего не производит».

Саня помянул добрым словом Николаевский еженедельный орган «Трибуна Молодежи», перечислил его актив и заключил: «Единосущная и нераздельная троица — Ванюша, Саня, Аширг. Прочно только с бою взятое».

Потом книжка долго лежала без употребления, и вдруг в пей появилась запись: