За Кубанью
(Роман) - Плескачевский Лазарь Юдович - Страница 9

Всадники не спеша сворачивают в переулок.

Ильяс склоняется над Умаром, распластанным на земле. Лицо Умара наискосок перетягивает широкий кровавый жгут. Кто-то приносит воду. Умару вливают в рот несколько глотков. Он открывает глаза.

— Хаджи Сулейман, эй, люди! Меджид! — кричит Ильяс. — Надо Нуха похоронить.

Гучипс помогает Умару подняться, стряхивает с его бешмета пыль.

Ветер налетает на деревья, и долго еще шумит растревоженная листва.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Было время, когда ворота этого дома не запирались даже на ночь — гости приходили, когда им вздумается. Теперь накрепко заколочены ворота. Калитка всегда на запоре. Старый Осман не ждет больше гостей. Да и кого ждать? Сын Камболет пал в боях с красными где-то в соленых астраханских песках, родной брат расстрелян, как уверяет Осман, по ошибке Чрезвычайной комиссии, а все остальные члены семьи дома. Их немного — жена Фатимет и сын Казбек. Соседям и в голову не взбредет невзначай завернуть к Осману — это исключено.

Был когда-то Осман большим дельцом, поставлял лошадей лучшим конным заводам, участвовал в бегах и скачках, держал деньги в крупных банках Петербурга и Екатеринодара. Сильно изменился Осман за годы революции. Конечно, дело не только в том, что он, мягко говоря, подурнел, что ли, — его и в молодости нельзя было назвать красавцем. Теперь в свои семьдесят пять лет он скорее смахивает на бабу-ягу, чем на мужчину. Весь как-то сжался, усох, лицо покрылось желтыми морщинами, нос каким-то образом загнулся, стал крючковатым, волосы, словно взбунтовавшись, все до единого покинули голову. Проблема бритья головы, столь важная для местных стариков, для Османа отпала раз и навсегда.

Изменился и характер Османа. Раньше его называли «скряга Осман», или «проклятый скопидом», или просто «жила» — все зависело от того, кто пускал в ход эти эпитеты: посторонние, домочадцы или батраки. Теперь Осман считался самым щедрым человеком в ауле Новый Бжегокай. Без преувеличения. Как только белых выбили из аула и создали ревком, Осман стал его первым посетителем. Он принес заявление, в котором добровольно отказывался от всех своих земель, лугов и пастбищ. Отдал все народу. Он просил оставить за ним лишь участок в пять десятин, на котором мог бы кое-что посеять, да небольшой виноградник.

Прошел месяц — и Осман еще больше поразил аульчан. Произошло это на митинге, где выступал комдив Елисей Михайлович Воронов. Комдив рассказывал о подвигах адыгейца Махмуда Хатита. Осман стоял рядом с белым вороновским конем, не пропустил из рассказа комдива ни единого слова, у всех на виду вытирал крючковатый нос широким рукавом старого бешмета. Комдив то и дело бросал любопытные взгляды в сторону расчувствовавшегося старика.

— Кто ты такой? — спросил Воронов, закончив рассказ о героической смерти Махмуда Хатита. — Может, ты его брат?

— Я недостоин даже ногтя этого героя, — тихо ответил Осман. — Мне в моем возрасте врать не пристало — стою на краю могилы. Когда-то Махмуд батрачил у меня, у меня же стал известным табунщиком. Что говорить, в жизни бывало всякое. Бывало, что и недоплачивал Махмуду, обижал сироту. Поздно понял свою неправоту, стараюсь теперь замолить грехи перед аллахом. Землю и табуны я уже отдал аулу, теперь хочу пожертвовать на общие нужды свои сбережения. Вот, Елисей, держи…

Он передал комдиву пачку денег. Воронов крепко обнял Османа.

— Золотой старик! — растроганно молвил он. — Вот, братцы, сила революции: был эксплуататором, а стал своим, что называется, в стельку.

Это последнее слово Елисей Михайлович употребил для того, чтобы присутствующие вспомнили, что он, комдив, — человек простой, в недалеком прошлом самый обыкновенный сапожник, и в этом факте тоже увидели силу революции.

Что же касается «золотого старика», то он сразу же после митинга заперся в комнате, чтобы — в который уже раз — пересчитать оставшиеся у него ценности. Брось комдив взгляд на золото, драгоценные камни и иностранную валюту, понял бы, что был дважды прав, дав Осману столь лестное прозвище. Восприимчивые к шутке аульчане, не верившие ни одному слову Османа, между собой уже иначе и не называли его как «золотой старик». Изменилась за эти годы и Фатимет, на которой Осман женился в начале века. К глубокому сожалению Османа, время оказало на нее обратное воздействие. Из семнадцатилетней девушки с заплаканными глазами она превратилась в тридцатилетнюю красавицу. Лицо ее, озаренное застенчивой, грустной улыбкой, всегда было приветливым, а при виде сына светилось нерастраченной нежностью. Осман, несмотря на годы, обладал острым зрением. Не заблуждаясь относительно чувств Фатимет к нему самому, он ревниво приглядывался — кому же принадлежит ее сердце? И с радостью убеждался: никому. Что ж, никому, значит — ему. Фатимет холодна, равнодушна. Пусть. Но ведь и остальные сокровища его бесстрастны, а все принадлежат ему. Осман скорее, согласился бы лишиться жизни, чем хоть какой-нибудь части сокровищ.

А сегодня «золотого старика» не узнать. Возвратился с виноградника раньше обычного и уже в воротах Окликнул Казбека. Мальчик сидел, склонившись над медными и серебряными бляшками. Немой Ханашх Хатит показал ему, как делать наборный пояс, и дал материал, и вот Казбек комбинировал теперь различные узоры орнамента. Не хочется бросать это. занятие, но раз зовет отец…

Старик проходит в большую кунацкую, настоящую гостиницу, осматривает ее. Быть может, вспоминаются ему в этот момент все те шикарные господа, которые останавливались здесь: князья, дворяне, чиновники, помещики, прокуроры. Впрочем, тени прошлого ненадолго занимают воображение Османа, столь же скупое, как и душа. Его волнует: где принять гостей? Ни большая, ни малая кунацкая не подойдут — кто-нибудь да заметит свет в чужом окне, потом начнется — кто, да когда, да зачем?

Заперев кунацкую, Осман направляется в сарай, достает большую лампу, велит Казбеку заправить ее керосином. Пока Казбек откручивает горелку, Осман снимает с полки скатанную в плотный валик кошму. С этими трофеями они входят в дом. Фатимет поднимает на мужа грустные глаза: ей все ясно без слов. Старик отнесет кошму на свою половину, отправится в курятник или овечку зарежет, а если гость деловой, достанет из погреба бутылку французского вина.

Так и есть. Через несколько минут на кухне у Фатимет дымится, распространяя приторный запах, овечья тушка, а Казбек поливает шкурку кислым молоком. Фатимет подтаскивает к очагу дрова.

«Хитрый старик, — думает она. — Когда только успел узнать о приезде гостей? Утром не приходил никто, днем на винограднике тоже как будто никого не встретили». Фатимет незаметно приглядывается к Осману, но понять ничего не может.

— Казбек, — слышится вдруг голос Османа, — посади Медведя на цепь.

Медведь, огромный звероподобный лохматый пес, не подозревая подвоха, радостно мчится к молодому хозяину. И вдруг — щелк! Это уже сущее свинство. Медведь начинает остервенело носиться по проволоке. Свернув морду набок, пытается перегрызть цепь. Напрасные усилия, дружище: Осман хоть и скуп, но вещи у него самого высшего сорта — цепь так цепь, защелка так защелка.

После ужина Осман отправляет Казбека на чердак конюшни, где свалена свежая люцерна. Мальчик долго ворочается, но сон побеждает. Потерпеть бы ему еще с полчасика, и он бы увидел, как в услужливо распахнутые Османом ворота вкатилась бричка, крытая легким брезентовым верхом. Если бы Казбек высунул голову в окно на чердаке, наверняка запомнил бы и короткий разговор между отцом и гостями. Он состоялся, разумеется, после того, как ворота снова, захлопнулись.

— Салам алейкум! Доехали, слава аллаху! — сказал высокий человек в чалме и бурке.

На что Осман ответил:

— Я ждал вас раньше. Кебляг, прошу располагаться.

Тем временем второй гость, не ожидая особого приглашения и не теряя времени на разговоры, распряг лошадей и повел их в дальний угол двора, к кормушке. Похоже, он тут не впервой.