За Кубанью
(Роман) - Плескачевский Лазарь Юдович - Страница 78

— Не крути, Рамазан, — неожиданно тихо произносит Улагай. — Ты прекрасно знаешь, с кем говоришь. Я ведь еще тогда, на спектакле, заметил, что артист из тебя не получится. А офицер мог бы выйти. Или министр — ведь у тебя есть главное: ты мужественный человек и любишь свою родину.

Улагай говорит, Рамазан слушает. «Ой, спасибо, Кучук, — думает он, — что напомнил. Ведь я действительно мужественный человек. Сколько раз шел в атаку на пулеметы белых. А растерялся от неожиданности. Ну, ничего, уже все прошло». Рамазан думает, Улагай говорит:

— Никогда, Рамазан, не поздно исправить ошибку.

Эту фразу вылавливает Рамазан в потоке тихих слов и от нее отталкивается.

— Какую же ошибку я, по-твоему, совершил?

— Оторвался от своего народа, пошел на службу к гяурам, к кровожадным большевикам, забыл о своей родине. А она нуждается в тебе, ждет тебя.

— О какой родине ты говоришь? Это требует уточнения.

— О наших адыгейских аулах, неужели не ясно? Нужно спасать их от иностранного владычества. Для этого всем, кто ее любит, нужно объединиться. Всем! А уж потом разберемся с бедными и богатыми, все в наших руках будет. Мы все — одна семья, у нас нет пролетариев и капиталистов, мы — единое целое. Адыги доверчивы и просты, как дети, из поколения в поколение передают свою самобытность, сохраняют свои обычаи и нравы.

— Обычаи… — Рамазан прошелся по комнате. — Уж лучше бы ты не вспоминал о них, Кучук. Да, адыги доверчивы, да, обычаи наш народ свято хранит. И контрреволюция во главе с такими, как ты, ловко пользуется этим, чтобы обманывать народ, совершать свои мерзкие преступления.

— Глупости говоришь, Рамазан! — В голосе Улагай — раздражение. — А независимость? Почему ты забываешь о независимости? — восклицает он с наигранным пафосом.

— Независимость? И это слово произносишь ты, Улагай Кучук? — Рамазан горько усмехается.

— А почему бы мне не говорить о независимости?

— Потому, что именно тебе она не нужна, даже наоборот, тебе нужна зависимость! — торжествующе рубит Рамазан. — Мы захватили купюры, которыми ты расплачивался с атаманами банд, они иностранного происхождения. Ты спекулируешь на вражде, которую питает наш народ к царским поработителям, понятие «красный» и «белый» подменяешь словом «русский». К счастью, наши люди уже знают, что есть русский Деникин и есть русский Максим. Ленин дал бедному адыгу землю, и он от нее добровольно не откажется. Ленин сказал Полуяну, что черкесы получат и автономию, и они верят ему.

— Ленину, Рамазан, сейчас не до черкесов, у него страна от голода пухнет. Неужели тебе не хочется, чтобы мы сами управляли собой, были полностью независимы? Не верю, Рамазан!

— Хочется, Кучук. И верю: так будет! Закрываю глаза и вижу будущее своей родины. Вижу свободных людей, которым плевать на князей и дворян, которым доступны школы и университеты, которые не только говорят о своем достоинстве, по и имеют право защищать его, которые отрешились от национальной ограниченности и уважают все нации, учатся лучшему и взамен отдают свою накопленную веками мудрость. А что такое родина в твоем представлении? Думаешь, не знаю? Родина для тебя — это место, где бы ты всегда мог вкусно жрать, подкармливать со своего стола свору льстецов и прислужников, которые поддерживали бы твою власть, не задумываясь, расстреливали бы всякого, кто посмеет заикнуться о справедливости. Народу на твоей родине отведено место рабочей скотины. Ты намерен держать его в темноте, со связанными руками. Потому и рубишь учителей, потому и не даешь бедноте землю. Разрешить ученье — значит снять повязку с людских глаз. Дать землю — значит развязать людям руки. А если народ будет видеть своими глазами и управлять своими руками, он в два счета раздавит тебя вместе с твоими прислужниками, как тараканов.

Хорошо, что в комнате темно. Узкие глаза Улагая наливаются кровью, он тяжело дышит. Рука тянется к оружию. Но после короткой паузы рассудок берет верх над чувствами.

«В чужом доме напасть на гостя! Да еще на зятя своего верного соратника! Так можно лишиться большинства сторонников». Улагай уже давно понял — с Рамазаном ему не столковаться, это не деловой человек, а фанатик. Но последнее слово должно остаться за ним, кое-что у него припасено и на такой Случай.

— Думаю, что дискуссия наша не бесполезна. В будущем мы, надеюсь, сможем продолжить ее в более подходящей обстановке. А сейчас слушай и запоминай: через некоторое время наш народ сбросит большевистское иго. Ты еще можешь быть с ним. К тебе явится мой человек, даст поручение. Не выполнишь — пеняй на себя. Не посчитаюсь и с просьбами Адиль-Гирея. Кстати, передай жене: отец ее жив, уже здоров, выполняет свой долг перед родиной.

— Угрозы — оружие слабых, — замечает Рамазан. — Советую, пока не поздно, явиться с повинной. Сейчас самый подходящий момент, могу проводить в ЧК.

— Рамазан, не болтай лишнего! — уже не сдерживаясь, выкрикивает Улагай. — Это не угроза, а предупреждение. Мы будем наказывать тех, кто отказывается с нами сотрудничать. Оружие оставлю, надеюсь, что ты повернешь его против наших общих врагов. Аскер!

В дверях появляется черная тень.

— Отдай ему наган.

Что-то шлепается на постель. Хлопает дверь.

Рамазан прислушивается. Во дворе скрипит снег, слышны приглушенные голоса. Один из них очень знакомый. Рамазан подбегает к окошку, видит темные фигуры, направляющиеся к калитке. В груди закипает ненависть, какой не испытывал никогда в жизни. Хватает наган, выскакивает во двор и сталкивается с Аскербием.

— Что случилось, Рамазан? Неужели они тебя обидели?

Рамазан уже у калитки, возится с замысловатым запором.

— Что делаешь? — Аскербий бежит за ним. — Не выходи, на улице они убьют тебя. Да, впрочем, и нет их уже, унеслись.

Хозяин прав. Рамазан возвращается вместе с ним в кунацкую.

— Спи, Рамазан, и не обижайся на меня. Аскер сказал: не пустишь к нему, войдем сами и порешим его в твоем доме.

Аскербий пытается сохранить нейтралитет. Потом, быть может, поймет, что нейтралитет в такой обстановке — то же предательство.

— Скажи откровенно, — обращается к нему Рамазан. — Даю слово, что это тебе не пойдет во вред. Ты вернешься в банду?

— Не хочу возвращаться туда! — наконец выдыхает Аскербий. И, подумав, добавляет: — А пойду ли — не от меня зависит.

Рамазану нечего возразить. Да, теперь этот человек как бы несется на утлой, неуправляемой лодчонке посреди бурной реки. К какому берегу ее прибьет? Видно, он рад бы выбраться на левый. Но сумеет ли противостоять течению? Человеку надоела война, волчья жизнь, он видит, что с новой властью можно столковаться. Рад столковаться. Но бандиты размахивают перед носом оружием, угрожают семье. И он против своей воли плетется за ними. Да, прежде всего надо выловить Улагая и его подручных.

Хозяин еще раз извиняется и направляется к двери. Вдруг, что-то вспомнив, останавливается, шарит в кармане галифе.

— На, — говорит он. — Эти велели передать. — На широкой, бугристой ладони перекатываются наганные патроны.

Рамазан рассматривает свое оружие — барабан пуст.

— Спасибо, — сконфуженно бормочет он.

— Не всегда идешь, куда хочется, — уже в дверях, тихо, словно про себя выговаривает Аскербий.

Рамазан с ожесточением загоняет патроны в барабан. Что ж, бандиты хитры и наглы, они идут на все. Пусть же и получают все! Уж больше он не растеряется. Рамазан гасит свет, укладывается, но уснуть не может. В голове роятся планы поимки улагаевской шайки. И вдруг вспоминает то, что Улагай бросил как бы между прочим: Адиль-Гирей жив и здоров. Черт бы побрал этого проклятого князя! Неужели опять станет между ним и Мерем? Под утро решает: необходимо поговорить с Мерем напрямик, объяснить, чем занят ее отец. Пусть она внутренне подготовится к необходимости жестокого, но неизбежного выбора.

Злому давно надоело стоять в полутемной конюшне, он призывно ржет, почувствовав приближение хозяина, нетерпеливо бьет копытом. Левый глаз его выкатывается из орбиты, наливается кровью — конь пытается заглянуть в лицо Рамазану: неужели и на этот раз он ограничится коротким разговором да похлопыванием по крупу? Рамазан достает скребницу, старательно утюжит Злого. Конь подрагивает от нетерпения. Затем в ход пускается щетка. Не удовлетворившись этим, Рамазан обтирает лошадь суконкой. «Ехать? Оставаться?» — колеблется он.