За Кубанью
(Роман) - Плескачевский Лазарь Юдович - Страница 13

За столом между тем течет спокойный разговор, и все больше об обычаях. На них Зачерий, как говорится, собаку съел. Он не умолкает почти ни на миг. О разных обычаях, один удивительнее другого, слышит от него совсем растерявшаяся Сомова, при этом он успевает отдать должное столу.

— Одним из достоинств нашего народа, — говорит Зачерий, с аппетитом обгладывая баранью ножку, — является аскетизм. Настоящий адыг никогда не станет говорить о еде. Пища в его представлении — предмет низменный.

Никогда в жизни не приходилось Сомовой сидеть за таким обильным столом. Зачерий, замечающий абсолютно все, подает ей чашку с напитком белого цвета:

— Пожалуйста, это бахсма. Попробуйте. Уверяют, что бахсма вкуснее русского кваса.

Сомова выпивает всю чашку: да, бахсму придумали не дураки. А теперь можно уточнить повестку дня собрания.

— Прошлый раз вы не успели выбрать комиссию по перераспределению земли, — вспоминает она. — Значит, поставим также вопрос о выборе комиссии, пусть начинает передел. Это сейчас главное.

Зачерий с сомнением чмокает губами: подошло ли время? Алхас-то еще стоит в лесу. Что ему стоит повторить налет? Опасно и другое — страх есть страх, аульчане сейчас могут выбрать в комиссию не тех людей, каких нужно. Но лучше всего дождаться собрания, оно само все покажет. Народ — самый чуткий барометр.

Гости благодарят хозяина.

— После собрания — ко мне, — предупреждает всех Салех.

Таков наш обычай, — просвещает Зачерий Сомову. — Уж коли ты пообедал у человека и остаешься в ауле на ночевку, будь добр идти к нему, а то он, чего доброго, решит, будто чем-то обидел гостя. Хозяина менять нельзя.

Эти полезные сведения из быта черкесов Сомова слушает невнимательно. Ее беспокоит какая-то мысль, сразу и не уловишь, голова забита побасенками Зачерия. Ах, да: ей что-то перестал нравиться хозяин. Какой-то вертлявый, скользкий, что ли. Видно, мало физическим трудом занимался. И зачем только она слушала сказки о ленивых бедняках? Как дурочка. Отец ее с детства гонял вагонетки на Брянском, мать там же надорвалась, сама она с двенадцати лет вынуждена была стать трактирной посудомойкой. Вся их семья трудилась без роздыха, по даже жилья человеческого не имела — ютилась в сыром подвале на Иорданской. Только весной наступало раздолье — подвал заливало днепровским паводком, и они перебирались на чердак.

«Что-то ты не учла, Катя, — корит она себя. — Как бы эта баранина не вышла тебе боком…»

Ох как трудно без языка! Понимала бы адыгов, может, и не сидела бы за тем столом. Она вспоминает подробности собрания, о которых упоминали в исполкоме. «Стой- стой, кто-то напал на атамана, он кого-то огрел нагайкой. Кого?» Зачерий недоуменно пожимает плечами:

— Я об этом не слыхал, сейчас спросим у Салеха.

— Э… — морщит лоб Салех. — Ага, вспомнил: Умар. Вообще тогда каша получилась, не поймешь, кто кого…

На площади собрался весь аул. Располагаются, как обычно: молодые подальше, пожилые поближе. Еще дальше, чуть не у самой дороги, столпилась детвора, вернее, одни девчонки; мальчишки, невзирая на подзатыльники, шныряют среди мужчин.

Стоя на крыльце, Сомова разглядывает собравшихся. Все мужчины в папахах, двое в буденовках. «Постой, постой, кажется, один из них русский, вот тот, во френче». Она приглядывается к нему: из-под буденовки видны бинты. Раненый?

— Кто это там в буденовке с перевязанной головой? — спрашивает Сомова.

— Дружок Ильяса, того самого, за которого заступился атаман, — отвечает Салех. — Не знаю его.

— Буденновец! Хорошо бы с ним поговорить! — загорается Сомова.

— Неудобно как-то, — вмешивается Зачерий. — Лучше после собрания. А то люди подумают, будто мы с кем-то сговариваемся. Заметят, что мы с ним шушукаемся, тогда всё, останемся одни на площади. Потерпи уж…

Он снова прав. Очень жаль.

На площадь выезжает тачанка с милиционерами. Она привлекает всеобщее внимание. Милиционеры пялят глаза на живописных широкобровых стариков в папахах, с кинжалами поверх черкесок.

— Начнем? — склоняется к Сомовой Салех. — Зачерий говорил, что вы собирались сделать доклад о раскрепощении женщин.

— Кому тут нужен мой доклад, — хмурится Сомова, — Кто меня поймет? Зачерий, выбирайте президиум.

Тревожно бьется сердце Сомовой — теперь уверена: где-то сбилась с ноги, промахнулась. Может, перепусти собрание на завтра, поговорить с буденновцем, другими, с тем же Умаром? Впрочем, поздно — Зачерий уже приступил к выборам президиума. Шум, крики. Вверх вздымаются папахи — председатель собрания избран. На крыльцо неторопливо поднимается человек с лицом, как бы перехваченным наискосок рубиновой лентой.

— Умар, — осведомляется со своей неизменной улыбочкой Зачерий, — ты когда-нибудь проводил такие большие собрания?

— А что, ты хотел бы поручить это своему хозяину Салеху? — говорит Умар. — Четлибж понравился? — Он оглядывает Зачерия с головы до ног с явным презрением.

Сомова перехватывает этот взгляд: что тут происходит?

— Открывай собрание и предоставь мне слово, — не обращая внимания на едкую реплику, начальственным тоном приказывает Зачерий. — Я все разъясню.

— Слово просит Зачерий, — объявляет Умар. — Говори!

Зачерий сообщает, что в связи с убийством Нуха им нужно выбрать нового председателя, теперь уже не ревкома, а Совета. Он долго перечисляет качества, которыми должен обладать претендент на такую должность: грамотность, знание жизни, умение ладить с людьми, трудолюбие, даже некоторая зажиточность — бедный начальник может польститься на взятки. Время сейчас тяжелое, обиженных много, вот кое-кто и пользуется.

— Ясно! — Умар хлопает оратора по плечу. — Мы и сами знаем, какого человека выбрать. Нам нужен председатель, который бы горой стоял за Советскую власть и не жалел себя для народа. Как Нух!

— Нахал, — шепчет Зачерий Сомовой. — Не дал закончить речь.

— Да что тут развозить? — удивляется Сомова.

Это понял и Умар. И вообще, как потом узнала Сомова, он неплохо говорил по-русски, но с очень заметным акцентом, и потому стеснялся. Он улыбнулся Сомовой, сказал «Карашо» и объявил:

— Называйте фамилии. Кто заменит нам Нуха?

— Ильяс!

— Салех!

— Умар!

Людей не пришлось тянуть за язык. По этим выкрикам Сомова поняла, что в ауле имеется несколько группировок, и у каждой — своя кандидатура.

Первым дал себе отвод председатель. Умар считал, что Ильяс лучше справится с таким большим делом, да и грамотнее он, два года воевал за Советскую власть.

На крыльцо поднимается Джанхот. Говорит спокойно, уверенно, взвешивая каждое слово, употребляя идиомы и иносказания — не каждый адыг с ходу проникнет в сокровенный смысл сказанного.

— Ильяс человек неплохой, детей у него много, говорят, даже воевал где-то. Возможно, что это и так. Если человек говорит, ему нужно верить. Что получится, если мы не станем верить друг другу. Алхас тут кричал, что Ильяс его брат. Что имел в виду Алхас, мы не знаем. Я, Джанхот, полагаю, что, пока у Алхаса сила, может, и хорошо иметь председателя с такими связями. Тогда я за Ильяса. — Выкрикнув это, Джанхот поднял вверх обе руки.

За время, проведенное в ауле, Максим научился понимать адыгейскую речь. Если говорили прямо, без ужимок, медленно. Скрытый смысл выступления Джанхота до него не дошел, более того, ему и впрямь показалось, будто оратор поднял обе руки за его друга. Но, взглянув на Ильяса, догадался: что-то важное, видимо самое важное, от него ускользнуло.

— Что он такое сказал? — Максим наклонился к побледневшему от оскорбления Ильясу. — Я не уловил…

— Потом расскажу, — выдавил Ильяс. — Постой, что там такое?

Умар, которого возмутила речь Джанхота, крикнул ему в лицо, что он бессовестный лжец.

— Я лжец? — Бабье лицо Джанхота побагровело.

— Лжец и негодяй! — подтвердил Умар. — Ты ведь знаешь, что Ильяс боец Первой конной армии и к Алхасу никакого отношения не имеет.

— Я лжец? — Джанхот бросился к Умару. — Мало тебе дали…