Болотные огни
(Роман) - Чайковская Ольга Георгиевна - Страница 56

Не станем скрывать от вас, что некоторые из наших героев пытались оказать прямое давление на бабку Софью Николаевну, умоляя ее одуматься и разъясняя всю пагубность ее показаний. Но бабка была тверда.

— Я не понимаю, господа, — говорила она, двигая кончиком носа, — каким образом правда может погубить человека и почему это Александр погибнет, если я скажу, что он был в прекрасных отношениях с этими людьми. Где здесь логика? Нет, я поклялась этому милому молодому человеку из Чека (она имела в виду Морковина) — он хотя и партийный, но по виду вполне приличный человек, наверно из хорошей семьи, — я поклялась ему говорить правду и сдержу свое слово.

Действительно, на втором заседании она с необыкновенным упорством стояла на своих показаниях. Сбить ее не удалось. После нее говорила Романовская.

Она выступала вполне в своей чеканной манере, поведала суду, как в розыск прибежал со своим рассказом Сережа (которого по несовершеннолетию на суд не вызывали) и как у нее, у Романовской, создалось впечатление, что «Берестов, Денис Петрович, хочет это дело зажать».

— Подозреваю, — говорила она, — что если бы я не присутствовала при этом разговоре, мы никогда бы о нем не узнали («Я тоже подозреваю», — сказал про себя Берестов. «Ах, если бы…» — в тоске подумал Сережа). — Видно, личные свои интересы Берестов ставит выше советских.

Так впервые на суде Берестову было брошено обвинение.

По этой ли, или по какой-либо иной причине Денис Петрович выглядел весьма озабоченным.

— Помни, — сказал он Борису, — Нестерова, во что бы то ни стало Нестерова, — и ушел, занятый какими-то своими мыслями.

Борис многое бы дал, чтобы узнать сейчас эти мысли.

В перерыв, который устраивали между заседаниями — обычно на полчаса, — никто не расходился, все с жадностью следили за действующими лицами, которые, в отличие от театральных, в большинстве своем оставались на глазах у публики. Правда, ткачихи в перерыв исчезали и, наверно, где-то отсиживались, да и инженера уводили. Зато Левкины парни были все время на виду, очевидно гордясь всеобщим вниманием. Многие из них были в новых сатиновых рубахах и напомажены. Большой интерес вызывал старик эксперт, чья седая стриженная ежиком голова все время виднелась в первом ряду. Откуда-то стало известно, что он свидетельствует против подсудимого.

Наконец дошла очередь и до Милки. Она начинала собой свидетелей защиты. Конечно, ей гораздо легче было бы говорить после Бориса или Кости, когда настроение, созданное Левкой, быть может, несколько и рассеялось бы, однако ее вызвали первой.

Когда она вошла, в зале пронесся гул. Многие мужчины улыбались. Ткачихи за судейским столом холодно смотрели на нее. Все это она скорее почувствовала, чем увидела.

Судья задал обычные вопросы. Милка отвечала.

— Расскажи, Ведерникова, как и когда познакомилась ты с компанией Курковского?

Милка ответила, но так тихо, что никто не услышал.

— Погромче, — сказал судья.

— Я их видела один раз, — повторила Милка.

По залу прошел шепот.

— Когда это было?

— Когда они хотели меня убить, — внятно сказала вдруг Милка и прямо взглянула на судью.

Этот ответ произвел впечатление. Все затихло.

— Расскажи.

— Вот они про меня говорят сейчас гадости, это потому, что они знают, что я знаю… И потому, что я все-таки пришла в суд, хоть они и грозились убить маму. Вот вы сейчас мне не поверили, когда я сказала, что видела их всего только один раз, а ведь это правда. Только Николая я видела часто, так часто, как только могла, но я не знала, что он в банде, он говорил мне, что работает в мастерских. Я знаю, это ужасно, что я связалась с Николаем, тем более что все — ну решительно все! — меня предупреждали, но я ведь не знала, что он убийца…

— Нельзя ли полегче, — бросил Левка.

— Осторожней в выражениях, Ведерникова, это еще нужно доказать, — сказал судья.

— А почему? — вдруг надменно спросила Милка. — Почему же вы не остановили его, когда он говорил про меня? Ведь то, что он говорил, тоже нужно доказать. Пусть я была десять раз дура, когда связалась с Николаем, но, кроме него, для меня никого не было.

— Что тоже нужно доказать, — усмехнувшись, вставил Левка.

— А ты чего суешься? — сердито спросила вдруг Васена.

Милка сейчас же повернулась к ней и стала рассказывать.

— Ведь предупреждали меня и мама и все, — доверительно говорила она, — ну не верилось мне, да и только! Наконец пришли ко мне наши ребята, Борис Федоров и Костя, и сказали, что Николай пригласит меня на вечеринку, а на самом деле заманит в банду. Так оно и было. Он действительно пригласил меня на вечеринку, но я ничего никому об этом не сказала, а взяла и пошла.

— Для чего ж ты пошла?! — горестно воскликнула тут многосемейная Екатерина Ивановна, наклонясь вперед и уставляя на Милку свой утиный нос, словно она им слушала.

Милка сейчас же обратилась к ней:

— Ну как вам объяснить? Ну любили бы вы человека, а вам пришли вдруг и сказали бы: он убийца, — вы поверили бы? А потом, знаете, я подумала: если он убийца, то и мне незачем жить на свете. Вы понимаете?

Екатерина Ивановна кивала головой. Это она понимала.

Опрос свидетельницы Ведерниковой шел как-то странно. Обе ткачихи теперь подались вперед с самым сосредоточенным видом, а Милка обращалась только к ним. Судья вообще не вмешивался в этот женский разговор. И всем присутствующим, хотя им отнюдь не все было понятно, казалось, что если Екатерина Ивановна кивает головой, то, значит, все правильно и в порядке.

— Привел меня Николай к тете Паше, а сам уехал. Сперва было ничего, все действительно только пили и ели. А потом Васька Баян стал петь контрреволюционные песни, а Левка вдруг полез ко мне, но, знаете, я его ударила по лицу. Он мне этого забыть не может, да и я, если правду говорить, вспоминаю об этом с удовольствием.

Милка совсем не думала острить, ей было не до этого. Но она действительно с удовольствием вспоминала о том, что в тот тяжелый час вела себя мужественно. Однако в зале рассмеялись. Это был уже другой, добродушный смех. Даже судья улыбнулся.

Милка осмелела и взглянула на Александра Сергеевича. Он, как и раньше, сидел, опираясь локтем в колено, покусывал палец и смотрел на нее исподлобья улыбающимися глазами.

— Но дело не в том, — горячо продолжала Милка, — они меня решили убить. — Она снова мельком взглянула на Дохтурова, тот уже не улыбался. — Это я не просто так говорю, меня предупредил один хороший человек, которого я не хочу здесь называть. А раз они решили меня убить, то они при мне не стеснялись, да что там, они хвастались тем, что убили Ленку, подружку мою. Наверно, убивали они и других людей, потому что говорили: «Теперь мы так не работаем, теперь уже на два аршина под землей — и всё». А вот что было главное: они говорили об Александре Сергеевиче, говорили с намеками, всё с угрозою, но главное вот что они говорили: «Живет человек спокойно, ест, пьет, на работу ходит, ничего не ведает, какая ему роль в пьесе приготовлена». Разве они говорили бы так, если бы знали, что он готовит взрыв, — пьет, ест, живет спокойно. И потом — серьезная роль в пьесе. Значит, они все это за пьесу считают, за пьесу, которую они же и поставили? Конечно, они при мне так откровенно не говорили бы, если бы не собирались меня убить. Левка так и сказал: «При этой теперь можно говорить все что угодно».

— Больше вы ни с кем из них не виделись? — спросил судья.

— Николай приходил ко мне после этого домой, — подхватила Милка, — и сказал, что если я расскажу обо всем этом в угрозыске или на суде, то они зарежут и меня и маму. И потом встречал меня в разных местах и грозил. Ну, что же, маму свою я спрятала, вам ее не найти, а меня можете убивать — я все рассказала.

Итак, конец ее речи был очень эффектен. Это понял и прокурор.

— У меня вопрос к Латышеву, — оказал он, — какие отношения были у вас с Ведерниковой?

Васена недовольно задвигалась на стуле и глянула на Екатерину Ивановну. Судья заявил, что вопрос к делу не относится, однако Николай уже отвечал: