Скрюченный домишко - Кристи Агата - Страница 7

– Пойдем к нему в библиотеку, – распорядилась она.

Она вывела меня из гостиной, мы прошли коридором еще до одной двери и очутились в большом, сплошь заставленном книгами кабинете. Книги не только заполняли полки, доходившие до потолка, но лежали на стульях и столах и даже на полу. И несмотря на это, впечатления беспорядка не оставалось.

В комнате царил холод. И отсутствовал какой-то запах – какой, я не мог сразу определить, хотя почему-то ждал его. Здесь пахло книжной пылью и немного воском. Через минуту я понял, чего мне тут не хватало – табачного запаха. Филип Леонидис не курил.

При нашем появлении он встал из-за стола – высокий, удивительно красивый мужчина лет пятидесяти. До сих пор все так подчеркивали уродливость Аристида Леонидиса, что я почему-то ожидал увидеть уродливого сына. И уж во всяком случае, я никак не был готов к такому совершенству черт: прямой нос, безупречный контур лица, светлые тронутые сединой волосы, откинутые назад с прекрасного лба.

– Это Чарльз Хейворд, Филип, – сказала Эдит де Хевиленд.

– Здравствуйте.

Невозможно было догадаться, слыхал он уже обо мне или нет. Протянутая рука была холодна как лед. На лице читалось полное безразличие. Я занервничал. Он стоял и терпеливо, безучастно ждал.

– Где эти кошмарные полицейские? – требовательным тоном спросила мисс де Хевиленд. – Заходили они сюда?

– Старший инспектор… – Филип взглянул на лежавшую перед ним на столе карточку, – Тавернер, очевидно, скоро зайдет побеседовать.

– Где он сейчас?

– Не имею представления, тетя Эдит. Наверное, наверху.

– У Бренды.

– Право, не знаю.

Глядя на Филипа Леонидиса, трудно было себе представить, что где-то неподалеку произошло убийство.

– Магда встала?

– Не знаю. Обычно она раньше одиннадцати не встает.

– Очень похоже на нее, – проворчала Эдит де Хевиленд.

Похоже было также, что именно миссис Магде Леонидис принадлежал высокий голос, который что-то быстро тараторил и по мере приближения становился все громче. Дверь за моей спиной распахнулась, и в кабинет вошла женщина. Не знаю уж, каким образом, но создалось впечатление, будто в комнату вошла не одна, а три женщины.

Она курила сигарету в длинном мундштуке, другой рукой подбирая длинное атласное неглиже персикового цвета. Золотисто-каштановые волосы каскадом ниспадали ей на спину. Лицо казалось ошеломляюще голым – такое впечатление производят в наши дни лица женщин без косметики. Глаза были голубые, огромные. Она буквально сыпала словами, произнося их с отличной дикцией очень приятным с хрипотцой голосом.

– Миленький, я этого не вынесу, просто не вынесу, одни извещения чего стоят, в газетах об убийстве еще не объявили, но, конечно, объявят, а я просто ну никак не могу решить, что мне надеть на дознание – что-то очень приглушенное? Не черное, нет, может быть, лиловое? Но у меня не осталось ни одного купона, а я потеряла адрес того ужасного человека, который мне их продает – ну, ты знаешь, гараж где-то около Шафтсбери-авеню. Если я поеду на машине, полиция последует за мной, они способны задать самые бестактные вопросы, верно? И что тут можно ответить? Филип, до чего ты невозмутим! Как ты можешь быть таким спокойным? Неужели ты не понимаешь – теперь у нас есть возможность уехать из этого ужасного дома! Свобода! Свобода! Нет, какая я недобрая… бедный, старенький – мы, конечно, ни за что не покинули бы его, пока он был жив. Он просто обожал нас, правда? Хотя эта женщина там, наверху, изо всех сил старалась нас поссорить. Я уверена – если бы мы уехали и оставили его наедине с ней, он лишил бы нас всего. Отвратительное существо! В конце концов, бедному дусе-дедусе почти уже стукнуло девяносто, никакие семейные чувства не устояли бы против этой ужасной женщины, которая караулила бы его. По-моему, Филип, нам представляется чудесный случай поставить пьесу «Эдит Томпсон». Убийство создало бы нам рекламу. Билденштейн говорит, он мог бы получить для меня главную роль. Та унылая пьеса в стихах про шахтеров вот-вот должна сойти. Роль изумительная, изумительная. Считается, что я должна играть только в комедиях – из-за моего носа, – но, знаешь, из Эдит Томпсон можно извлечь сколько угодно комедийного. Автор, по-моему, сам этого не сознавал. Но комедия всегда усиливает зловещий колорит. Я знаю точно, как надо сыграть эту роль: банальная, глупая, притворщица до последней минуты, и вдруг…

Она выбросила вперед руку – сигарета вывалилась из мундштука на полированный письменный стол красного дерева и погасла. Филип бесстрастно взял ее и бросил в мусорную корзину.

– И вдруг, – прошептала Магда Леонидис, глаза ее расширились, лицо окаменело, – страх…

Выражение отчаянного страха сохранялось на ее лице секунд двадцать, потом лицо разгладилось, но тут же сморщилось, и перед нами появился растерянный ребенок, готовый расплакаться.

Неожиданно все эмоции исчезли с ее лица, словно стертые губкой, она повернулась ко мне и спросила деловитым тоном:

– Как вы думаете, так надо играть Эдит Томпсон?

Я ответил, что именно так. Я весьма смутно представлял себе, кто такая Эдит Томпсон, но мне очень хотелось произвести благоприятное впечатление на мать Софии.

– Очень похоже на Бренду, не правда ли? – осведомилась Магда. – А знаете, я до этой минуты об этом не думала. Очень интересно. Не указать ли мне на это сходство инспектору?

Человек за письменным столом едва заметно нахмурился.

– Право, Магда, тебе вообще незачем встречаться с инспектором. Я могу ответить на все интересующие его вопросы.

– Незачем? – Голос ее зазвучал пронзительно. – Разумеется, я должна с ним встретиться! Миленький, ты совершенно лишен воображения! Ты не ощущаешь, насколько важны детали. Он захочет знать точно, как и когда все произошло, все мелочи, которые тогда запомнились и не могли не удивить…

– Мама, – София появилась в дверях, – ты не должна пичкать инспектора выдумками.

– София… голубка…

– Ненаглядная, я знаю, у тебя уже все выстроено и ты готова дать прекрасный спектакль. Но поставила ты его неправильно. Абсолютно неправильно.

– Глупости. Ты просто не знаешь…

– Знаю. Радость моя, играть надо совсем по-другому. Притушенно, говорить мало, побольше скрывать, быть настороже и оберегать семью.

На лице Магды Леонидис выразилось откровенное, как у ребенка, замешательство.

– Голубка, – сказала она, – ты и вправду считаешь…

– Да, считаю. Играть под сурдинку. Вот в чем смысл. – И София, увидев, как на лице матери появляется довольная улыбка, прибавила: – Я тебе приготовила шоколаду. В гостиной.

– Дивно! Умираю от голода…

Она помедлила в дверях.

– Вы не знаете, – сказала она, обращая свои слова то ли ко мне, то ли к полке за моей головой, – как чудесно иметь дочь.

И с этой репликой под занавес она покинула сцену.

– Один бог ведает, что она наговорит полиции, – сказала мисс де Хевиленд.

– Все будет в порядке, – успокоила ее София.

– Она может сказать что угодно.

– Не волнуйся, она сыграет так, как того требует режиссер. А режиссер – это я.

Она направилась было за нею вслед, но в дверях обернулась:

– Здесь к тебе инспектор Тавернер, отец. Ты не против, если Чарльз останется?

Мне почудилось, будто по лицу Филипа Леонидиса скользнуло легкое недоумение. И немудрено. Но привычка соблюдать невозмутимость сослужила мне добрую службу. Он пробормотал: «Да, конечно, конечно» – несколько неуверенным тоном.

Инспектор Тавернер, солидный, надежный, вошел с той деловитой стремительностью, которая почему-то действовала на людей успокаивающе.

«Несколько неприятных минут, – словно говорила его манера, – и мы навсегда уберемся из вашего дома, и больше всех доволен буду я. Поверьте, мы не собираемся околачиваться тут вечно».

Не знаю уж, как ему удалось дать это понять без единого слова, а только придвинув стул к письменному столу, но факт тот, что удалось. Я скромно уселся немного поодаль.