Скрюченный домишко - Кристи Агата - Страница 24

Я сказал:

– Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно, например, субсидировать научные исследования.

Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.

Ответ был неожиданным:

– Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы. Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.

– И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос? Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?

– Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на Барбадосе мне это не грозит, – сказала она просто и с нетерпением добавила: – Скорее бы только все прояснилось!

– Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? – спросил я. – Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства – у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный и тонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог это сделать?

Она метнула в мою сторону какой-то странный взгляд. Когда она заговорила, голос ее вдруг стал напряженным, она с трудом подбирала слова.

– Нельзя заниматься гаданием, – сказала она. – Это ненаучно. Ясно только, что Бренда и Лоуренс первые, на кого падает подозрение.

– Так вы думаете, что это могли сделать они?

Клеменси пожала плечами.

Она постояла, как бы прислушиваясь к чему-то, затем вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Эдит де Хевиленд.

Эдит направилась прямо ко мне.

– Я хотела бы с вами поговорить, – сказала она.

Я сразу вспомнил отцовские слова. Было ли это…

– Надеюсь, у вас не сложилось неверного представления… я имею в виду Филипа. Филипа не так-то просто понять. Он может показаться замкнутым и холодным, но на самом деле он совсем не такой. Это манера держаться. С этим ничего не поделаешь – он в этом не виноват.

– Я и не думал… – начал было я, но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:

– Вот и сейчас… в связи с Роджером. И не потому, что ему жалко денег. Он совсем не жадный. В действительности он милейший человек… всегда был милым… Но его надо понять.

Я взглянул на нее, как мне думалось, глазами человека, который полон желания понять. Она сказала:

– Частично, мне кажется, это из-за того, что он второй сын в семье. Со вторым ребенком всегда что-то неладно – он с самого начала ощущает свою ущербность. Филип обожал Аристида. Все дети его обожали. Но Роджер пользовался его особой любовью, он был его любимцем, его гордостью. Старший сын, первенец, и мне кажется, Филип всегда это чувствовал и поэтому замкнулся в своей скорлупе. Он пристрастился к чтению и полюбил книги о прошлом, обо всем, что не связано с сегодняшней жизнью. Я думаю, что он страдал – дети ведь тоже страдают… – Помолчав, она продолжала: – Я думаю, он всегда ревновал отца к Роджеру. Может быть, он даже сам об этом не догадывался. Но мне кажется – ужасно так говорить, тем более что я уверена, он этого не осознает, – сам факт, что Роджер потерпел неудачу, затронул Филипа гораздо меньше, чем следовало бы.

– То есть вы хотите сказать, что он даже обрадовался, видя, в какое глупое положение поставил себя Роджер?

– Да, именно это я и хочу сказать, – подтвердила Эдит и, слегка нахмурившись, добавила: – Не скрою, меня огорчило, что он тут же не предложил помощь брату.

– Но почему он должен был это делать? Роджер ведь сам устроил все это безобразие. Он взрослый человек. У него нет детей, о которых он должен заботиться. Если бы он заболел или по-настоящему нуждался, его семья, безусловно, помогла бы ему. Но я не сомневаюсь, что Роджер предпочтет начать жизнь сначала, притом совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи.

– Скорее всего, да. Он считается только с Клеменси. А Клеменси существо неординарное. Ей и вправду нравится жить без всяких удобств и обходиться одной чайной чашкой, притом третьесортной. Для нее не существует прошлого, у нее нет чувства красоты.

Ее острый взгляд буравил меня насквозь.

– Это тяжелое испытание для Софии, – сказала она. – Мне жаль, что омрачены ее юные годы. Я их всех люблю, и Роджера, и Филипа, а теперь вот и Софию, Юстаса, Жозефину. Все они мои дорогие дети. Дети Марсии. Я их всех нежно люблю. – После небольшой паузы она неожиданно сказала: – Но, обратите внимание, люблю, а не делаю из них кумиров.

Затем, резко повернувшись, она пошла к двери. У меня осталось ощущение, что она вложила в эту брошенную напоследок фразу какой-то особый смысл, который я так и не уловил.

15

– Твоя комната готова, – объявила София.

Она стояла рядом и глядела в сад. Сейчас, в сумерках, он был уныло-серый, и ветер раскачивал деревья, с которых уже наполовину облетела листва.

Как бы угадывая мои мысли, София сказала:

– Какой он унылый…

Мы все еще стояли и смотрели в окно, когда перед нашими глазами вдруг возникла какая-то фигура, за ней вторая – они появились из-за тисовой изгороди со стороны альпийского садика, два серых призрака в меркнущем вечернем свете.

Сперва появилась Бренда Леонидис. На ней было манто из серых шиншилл. В том, как она крадучись двигалась по саду, было что-то кошачье. Легко, как привидение, она скользнула в сумеречном свете.

Когда она прокрадывалась под нашим окном, я увидел, что на губах у нее застыла кривая усмешка. Та же усмешка, что и тогда на лестнице. Через несколько минут за ней скользнул и Лоуренс Браун, казавшийся в сумерках хрупким и бестелесным. Я не нахожу других слов. Они не были похожи на гуляющую пару, на людей, вышедших немного пройтись. Что-то в них было от таинственных, бестелесных жителей потустороннего мира.

Под чьей ногой хрустнула веточка? Бренды или Лоуренса?

В мозгу возникла невольная ассоциация.

– Где Жозефина? – спросил я.

– Наверное, с Юстасом в классной комнате, – София помрачнела. – Знаешь, Чарльз, меня очень беспокоит Юстас, – сказала она.

– Почему?

– Последнее время он такой угрюмый и странный. Вообще, он очень изменился после этого проклятого паралича. Я не могу понять, что с ним делается? Иногда мне кажется, что он всех нас ненавидит.

– Он сейчас в переходном возрасте. Это просто стадия развития.

– Скорее всего, ты прав, но я не могу не беспокоиться о нем.

– Почему, мое солнышко?

– Очевидно, потому, что не беспокоятся отец и мама. Как будто они не родители.

– Но, может, это и к лучшему. Дети гораздо чаще страдают от излишней заботы, чем от небрежения.

– Ты прав. Знаешь, раньше, до того как вернулась домой из-за границы, я никогда об этом не думала. Они на самом деле странная пара. Отец с головой погружен в темные глубины истории, а мама развлекается тем, что театрализует жизнь. Сегодняшняя дурацкая комедия – полностью ее постановка. Этот спектакль был никому не нужен. Но ей захотелось сыграть сцену семейного совета. Дело в том, что ей здесь скучно, и поэтому она пытается разыгрывать драмы.

У меня в голове на мгновение промелькнула фантастическая картина: мать Софии с легким сердцем дает яд своему старому свекру для того, чтобы воочию наблюдать мелодраму с убийством, где она исполняет главную роль.

Забавная мысль! Я тут же постарался отогнать ее, но тревожное чувство не покидало.

– За мамой нужен глаз да глаз, – продолжала София. – Никогда нельзя знать, что она еще придумает.

– Забудь о своем семействе, – сказал я жестко.

– Я бы с радостью, но сейчас это не так легко. Как я была счастлива в Каире, когда могла о них не думать.

Я вспомнил, что она никогда не говорила со мной ни о своем доме, ни о родных.