Вербы пробуждаются зимой
(Роман) - Бораненков Николай Егорович - Страница 59

Зная об этом, Сергей старался быть обходительнее, при резких словах Лихошерста сдерживал себя и многое смягчал либо делал вид, что не заметил, не расслышал. Стремление комбата обзавестись новым Корнеичем незаметно пресек безобидной шуткой: «Боюсь, Григорий, что из меня получится хозяйственник, как из лыка тяж. Лучше я своим делом как следует займусь».

После этого Лихошерст хозяйственными делами Сергею не досаждал. Но линию свою продолжал гнуть. Строгие взыскания все возрастали, хотя в этом и не было уже неизбежной необходимости. Кое с кем из нарушителей можно было просто серьезно поговорить. И это в конце концов вывело Сергея из терпения.

Однажды в воскресный день, придя утром в городок батальона, он увидел странную картину. Солдат-казах, одетый в комбинезон, стоя на ступеньках раздвижной лестницы, мазал дегтем верхние планки забора, опутанные колючей проволокой. Густые черные полосы, расползаясь, текли по желтым, недавно крашенным доскам.

Сергей подбежал к солдату.

— Что вы делаете? Кто приказал?

Маляр прекратил работу, вытер рукавом потный лоб, улыбнулся сахарно-белыми зубами:

— Это? Это товарищ комбат приказал, чтоб солдаты не ходили в самоволку.

— В самоволку? — переспросил, не веря сказанному, Сергей.

— Так точно, товарищ подполковник! В прошлый раз мы тут колючку натянули. Мал-мало помогало. Меньше самоволок было. А потом несознательные солдаты проволоку порвали, и опять самоволки стали.

Сергей горько усмехнулся.

— Выходит, дегтем теперь будем самовольщиков пугать?

Солдат пожал плечами.

— Возможно, так. Товарищ комбат сказал: «Дегтем забор мажем, товарищ Темербаев, солдат в самоволку не полезет. На рубахе деготь виден будет».

— А по-вашему как? Полезет в самоволку солдат? — спросил Сергей, желая узнать мнение рядового.

Казах хитровато сощурил чуть суженные, черные, как спелая слива, глаза.

— Глупый барашек везде пойдет. Умный — без забора в кошаре будет.

— Верно, товарищ Темербаев. Зачем марать забор из-за одного-двух глупых баранов? Другим средством приучим к порядку.

Темербаев растерянно заморгал.

— А… а… как же приказ? Мне сам товарищ комбат приказал.

— Ступайте в казарму, — ответил Сергей. — Я комбату доложу.

Темербаев весело спрыгнул с лестницы.

— Спасибо, товарищ подполковник. Выручили вы меня. А то бы не отдыхал. Все воскресенье на этот деготь отдал.

Сорвав у забора лопух, Сергей обмотал им ручку дегтярки, подхватил ее и направился в штаб батальона.

Лихошерст сидел за столом и, откинувшись на спинку обтянутого серым полотном стула, с кем-то мягко и сердечно разговаривал по телефону.

— Да. да. Конечно. Верно, — соглашался он, весь сияя. — Ну что за вопрос? Сделаем. Пожалуйста. Сколько угодно.

Сергея передернуло. Вот черногуз. Журавль длинноногий. Ведь может по-человечески говорить и голос не повышать. А тут чуть что — кричит, кулаком по столу. Нет, не во всем нервы твои виноваты. Видно, под твою косу не всегда нужно травку, а порой и камень сунуть не грех.

Шагнув решительно от порога, Сергей с грохотом поставил дегтярку на стол.

— Что это, Григорий?

Лихошерст вытаращил глаза от удивления. Он никогда еще не видел таким своего замполита. Да и вообще с ним никто еще так не разговаривал. А тут… Как он смел? Да еще грязную дегтярку на стол.

Не дождавшись ответа, Сергей снова и еще грознее повторил:

— Я спрашиваю, что это, Григорий Фомич?

— Ты что, не видишь? — вскочил Лихошерст.

— Вижу, но хочу знать, какой чудак, если не дурень, придумал это?

— Ну, я придумал. Я, — постучал в грудь кулаком Лихошерст. — Что дальше?

— А то, что глупость это. Несусветная, Григорий.

— Глупость? — И без того широкие ноздри комбата расширились. — Кто вам позволил обзывать глупостью мой приказ?

— Я обзываю не приказ, а негодный метод работы. Так не укрепляют дисциплину, не воспитывают людей.

— Ах, так! Вы еще учить меня! — Комбат вытянулся под потолок, худые скулы его нервно задергались. — Я приказываю покинуть мой батальон!

Сергей усмехнулся.

— Во-первых, он не ваш, а вверенный вам. А во-вторых, никуда я из батальона не уйду. Не вы меня назначали.

Глаза Лихошерста забегали растерянно по комнате и остановились на ведре с дегтем.

— Отдайте деготь солдату!

— Не отдам.

Лихошерст скрипнул зубами, сжал кулаки.

— Вы! Вы… ослушаться! Посажу. Под арест. На двадцать суток!

— Не имеете права.

— Ах, не имею… — Он рванулся к телефону, но Сергей накрыл трубку ладонью.

— Не дури.

— Прочь!

— Не смеши людей.

Лихошерст схватил ведро.

— Прочь!

Сергей не шелохнулся. Ведро загремело в угол. Деготь хлынул по затоптанному паркету. Брызги вырябили меловую стенку у порога. Едкий запах заполнил маленькую комнатенку.

Сергей распахнул половинки окна, кивнул на черную лужу.

— А теперь натирать начнем. Вы от порога, я от окна. Согласен, Григорий?

Комбат сидел за столом и, опустив голову, молчал. Сергей закрыл дверь на ключ, тоже сел у стола, достал коробку папирос, протянул Лихошерсту.

— Кури.

Тот, как и следовало ожидать, отодвинул коробку.

Но не враждебно, а обидчиво, как это делают частенько дети, которым и хочется взять конфету, и жалко потерять свою гордость, так быстро забыть перенесенную боль.

Сергей сам был таким же, понимал состояние Лихошерста и потому не торопился с разговорами, давая комбату время остыть, долго и молча курил, выпускал дым в окно, глядя на бездонно-синее небо. Потом неожиданно для себя загасил недокуренную папиросу, обернулся к комбату.

— Я понимаю тебя, Григорий. Тебе тяжело. Командирский хлеб не из легких. Это только внешне кажется, что вашему брату легко. Командуй, распоряжайся. Отдал приказ и ходи руки в брюки. А на самом деле мало отдать умный приказ. В него душу вложить надо, чтоб люди поняли его и так же, с душой, выполняли. И к тому же ты за все, как говорят, перед богом в ответе. Это тоже понять надо.

Немного помедлив и как бы подведя черту под сказанным, Сергей продолжал:

— Но, если честно разобраться, Григорий, многие трудности ты создал себе сам.

Комбат повернул голову, глянул сквозь пальцы, как бы говоря: «Это какие еще там трудности я себе придумал? Лиходей я, что ли, себе?»

— Да, да, Григорий, — подтвердил Сергей. — Сам, не ведая того, ты их создал. Ты поступал, как тот герой из сказки: сам и швец, сам и жнец, сам и на дуде игрец. Короче, все делал сам, не опирался на актив.

— Откуда ты взял? — очнулся комбат.

— Из жизни видно. В батальоне, кроме собраний, ничего ведь не было. Воспитание заменено нарядами, арестами…

— А ты что же хотел, убаюкивать? Сосочку в рот нарушителям совать? Не выйдет! Провели собрание, разъяснили — будь добр, выполняй.

— Но ведь люди-то разные, — напирал Сергей. — Один побыл на собрании — понял, а другому нужно, помимо того, растолковать.

— Вот ты и растолковывай. Коровью жвачку им жуй.

— Воспитание, Григорий, не коровья жвачка, а великая цель.

— Я не против воспитания. Против текучки. Страсть не люблю по сто раз убеждать.

Сергей вздохнул.

— Вот в этом и беда. Хочется побыстрее, в приказном порядке или вот с помощью дегтя, а не получается. И не получится, Григорий, пока требовательность и воспитание не научимся сочетать. Пока не сумеем души людей раскрывать.

— Намек на лейтенанта Макарова?

— Не только намек, а прямой вопрос. За что на пять суток арестовал?

— За пьянство. За появление на занятиях в нетрезвом виде.

— А ты знаешь, отчего он пьет?

— Знаю. Накопил в Германии денег и пьет.

— А я думаю…

— Ты можешь думать сколько угодно, — резко оборвал Лихошерст. — А мне думать некогда. У меня инспекция на носу. Не научу людей наводить переправу — кожу сдерут.

Сергей задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Болен ты, Григорий. Серьезно болен. В госпиталь надо ехать тебе.