Вербы пробуждаются зимой
(Роман) - Бораненков Николай Егорович - Страница 53

В доме Пипке шла предпраздничная суета. Марта и приглашенная в помощь крестная Эммы тетушка Кернер месили тесто, пекли ватрушки, крутили мясорубку, толкли в ступке мак, носились из комнаты в комнату с тарелками и кастрюлями, весело покрикивали на шкодливого кота.

Сказав жене о покупках, Ганс надел пижаму, подоткнул. под шею салфетку и с настольным зеркалом, бритвенным прибором пришел на кухню. Раньше он всегда брился в ванной у специального столика. Теперь же примостился на ящике у холодильника. Ему не терпелось поговорить о женихе дочери, хотелось проведать, знает ли что о нем Марта или для нее это тоже сюрприз.

Как только крестная вышла в соседнюю комнату, он обернулся и спросил:

— А как думаешь, Марта, кто он? Сын булочника, колбасника или пивовара?

— Внук царя Фердинанда, — съязвила Марта.

— Нет, я серьезно. Должны же мы знать, кто он и на что можно рассчитывать.

— Рассчитывай на себя и свои руки.

— Стараюсь, Марта, стараюсь. Но руки уже не те. Быстро устают. Но ночам ломота.

— Поменьше бы выслуживался перед фюрером.

Ганс взмахнул руками:

— Ах, господи! Да оставь ты меня в покое. Все кончено. Крышка. Капут!

— А «Железный крест» зачем бережешь?

— И креста нет. В земле он. В могиле.

— Ну хорошо. Больше не буду, — примирительно сказала Марта. — Иди одевайся. Сейчас появится твой зять. Ты понимаешь?

— О, да! — поднял палец в потолок Пипке. — Это я отлично понимаю. И, надеюсь, он меня поймет тоже. — И уже из другой комнаты добавил: — О, мы найдем с ним общий язык! И в политике, и в столярном деле.

Стол был еще не совсем накрыт (крестная еще не расставила тарелки), когда в палисаднике скрипнула калитка и звонко залаяла собака.

Ганс выглянул в окно и отшатнулся. К дому шел русский офицер в новом, сверкающем пуговицами и ремнями мундире, с кобурой на боку.

«Не за мной ли к господину коменданту? — подумал Пипке. — Он на днях обещал подыскать работу. А может, за Мартой? В гостинице что-то случилось?» Пипке прислушался. Офицер о чем-то говорил по-немецки, Марта смеялась. Потом голоса стихли, послышались шаги, и уже из прихожей донесся веселый голос Марты:

— Ганс! Папаша!

— Я, дорогая.

— Иди-ка сюда.

Ганс одернул костюм, поправил галстук, вышел в прихожую. Рядом с офицером стояла смущенная, растерянная, с пылающими щеками и опущенными глазами Эмма.

— Папа! — рванулась она вперед. — Знакомьтесь. Это мой жених.

Пипке пошатнулся. Разных женихов для своей дочери рисовал он в своем воображении, сидя на верстаке. То он виделся ему знаменитым художником, который увешал весь дом дорогими картинами и открыл свой салон по продаже их. То рьяным помощником в столярном деле, продолжающим традиции Пипке. На худой конец он был согласен на простого трамвайщика, полотера, полисмена… Но такого!.. Нет, убей гром, он такого не ждал и во сне не видел.

— Папа! Да знакомься же, — потащила дочь за рукав.

— Ах, да, — очнулся от остолбенения Ганс. — Мне… мне очень приятно… — И, не глядя, протянул руку.

— Я тоже рад с вами познакомиться, — сказал офицер, крепко пожимая руку. — Звать меня Петр. Ну, а как вас, я знаю. Мне Эммочка рассказала.

— Понимаю, господин офицер. Понимаю, — сухо отозвался Ганс и повернул на кухню.

Марта толкнула его в бок.

— Помоги раздеться. Индюк.

Ганс деланно улыбнулся гостю.

— Прошу вашу фуражку, господин офицер.

Петр сиял фуражку, немного задержал ее в руках.

— Зовите меня лучше Петр или товарищ. Только не господин. У нас, русских, это не принято. Мы господами себя не считаем. Мы все товарищи. Братья.

Ганс пожал плечами.

— Что поделать. Нам тоже кое-что непривычно.

Он повесил фуражку, прошел на кухню и тяжело опустился в кресло.

— Марта! Я ничего не понимаю. Ни-че-го! Не то мир перевернулся, не то мои мозги?

Открывая консервную банку, Марта сказала через плечо:

— И то и другое.

Ганс вскочил.

— Но ты подумала, к чему это приведет?

— К свадьбе и внукам. — И, проходя мимо, потрепала Ганса за ухо. — Дедушкой придется быть. Агу-у!

Пипке в эту ночь не спал. Его терзали думы о судьбе дочери, о жене, которая смотрит на все происходящее с легкой душой, о крутых переменах в родном Грослау, в Берлине и во всем поднебесном мире.

Не ждал он беды, считал, что она уже миновала. Но нет. Все-таки бог привел ее в дом. Единственную дочь отдал в руки русского офицера. О боже, боже! За что же ты наказал старого Пипке? Будто и вины за ним нет. Не жег он, не убивал, даже никому не грозил винтовкой…

Но так ли уж ты безвинен, Пипке? Не радовался ли ты, когда читали сводку о захвате русских городов, не потирал ли руки, глядя на чужие черноземные степи? Радовался, боже, и зубы скалил на чужое горе. И почему-то ни разу не представил: а каково бы тебе видеть отнятой землю и горящим свой дом? Прости меня, боже, за это. Одурманен был глупой победой.

Пипке покаянно скрестил руки на животе и, глядя в побеленный отсветом луны потолок, снова задал себе вопрос: все ли ты сказал богу, Пипке? во всем ли покаялся? Кажется, во всем. А уворованная на хуторе под Полтавой курица? Не ты ли голодным волком забежал во двор, схватил ее и, устыдясь вышедшей на шум старухи, сунул последнюю живность под полу шинели? Я, о мой боже! В тот момент только о своем животе и подумал, а не о старой женщине, у которой, быть может, кроме этой курицы, ничего и не осталось на свете. Прости меня, бог, за все это. Отныне и до конца дней своих не улыбнется Пипке на чужую беду, не позарится его глаз на чужое добро.

Марта, лежавшая рядом, тихо спросила:

— Ганс! Что ты ворочаешься, как на гвоздях?

— Спи, родная. Спи, — погладил мягкие волосы жены Ганс и опять задумался.

А чем этот русский Петр не зять? Чем он хуже немца? Эг-е! Такого в городке еще поищешь. Вежливый, любезный, с благородным лицом. А как хорошо воспитан! Кто бы мог подумать, что какой-то сельский парень, бывший пастух, отлично говорит по-немецки, знает нашего Шиллера, Шумана, Гете, прекрасно играет на пианино! Крестная Эммы, слушая Баха, даже прослезилась. А офицеры фюрера?..

Пипке вспомнил зимнюю ночь на Днепре. В тесной украинской мазанке расположилась на ночлег зондеркоманда. Хата бедная, плохо обставленная, но в углу стоит пианино. Больной очкастый учитель из Баварии открывает крышку, ударяет по клавишам, и комната наполняется согревающей душу мелодией.

С шалью на голове вошел молодой лейтенант.

— О! Пианино. Прекрасная музыка! Дайте-ка мне топор.

Ефрейтор Глобке принес ему тяжелый колун. Лейтенант оттолкнул учителя и со всего размаху ударил колуном по пианино.

В комнату с криком вбежала девочка и птицей повисла на руке офицера. В залитых слезами глазах ее смешались мольба и ужас. Она что-то показывала, говорила, заслоняла пианино собой. Но напрасно. Лейтенант отбросил ее, разбил в щепки весь инструмент и, довольный собой, сказал:

— Вот вам и дрова. Печь согреет лучше, чем паршивая музыка. И вообще запомните: для немецкого солдата самая лучшая музыка — грохот пушек.

Бедный старый учитель! Он всю ночь проплакал, а под утро выстрелом из автомата покончил с собой. Ах, как бы вспомнить, что он сказал мне за час до этого? Что-то насчет объяснения, сравнения. Ах, да! Он сказал: «Не надо жить слепым. Надо видеть и сравнивать». Сравнивать! Вот я и сравниваю, милый учитель. Впрочем, хватит. Крышка. Капут. Я, кажется все уже сравнил.

Пипке поднялся, надел тапочки, пижаму, нащупал на тумбочке спички.

— Ты куда? — проснулась Марта.

— Я сейчас. Один момент.

Он вышел во двор, с минуту задержался, вдыхая бодрящий яблочный воздух, глядя на небо. За садом занималась погожая заря. Старая яблоня приветливо махала отяжеленной веткой. От ракит с низины, просыпаясь, тянулся туман. Где-то на окраине хрипло кричал петух.

Взяв в ящике лопату и канистру, Пипке прошел в сад, отыскал в мокром, дурно пахнущем бурьяне приметную, чуть осевшую яму, торопясь, откопал из нее мундир с «Железным крестом», облил все керосином и, послав ко всем чертям третью империю, с чувством облегчения поджег.