Малайский крис
(Преступления Серебряного века Том II) - Балашов А. С. - Страница 35

Итак, автомобиль мчал меня по улицам города, и белая ночь, и стальной блеск нашей великолепной реки, и могучие колонны дивного собора, и случайный прохожий, рассеянно стучавший тростью — все в этот миг показалось мне пленительным и милым, и — признаюсь — сердце мое упало, когда я подумал, что через несколько минут я буду во власти чуждых и враждебных мне людей. Смущение швейцара, который распахнул передо мной дверь, подтвердило мои предположения, и я подымался по лестнице, уверенный, что в моей квартире незваные гости.

И в самом деле, едва я переступил порог, меня схватили за руки два дюжих солдата, и ротмистр подошел ко мне, звеня шпорами, и спросил преувеличенно громко, нет ли при мне оружия. Затем он показал мне официальную бумагу, согласно которой он должен был произвести обыск в моей квартире и арестовать меня, независимо от того, какие результаты даст обыск. Я заблаговременно, конечно, удалил из квартиры все компрометирующие меня документы, а также письма близких мне людей, дабы глаза посторонних бесстыдно не осквернили дорогих моему сердцу строк. Поэтому напрасны были попытки этих людей найти что-либо нужное представителям Власти.

Ротмистр предложил мне раздеться и я, не без внутреннего гнева, подчинился его требованию, сознавая прекрасно, что выражение негодования унизит мое достоинство, ибо внешняя сила была на стороне жандармов: сопротивление было бы бесполезно и лишь доставило бы им удовольствие, мстительное и гнусное.

Наконец, мне разрешили одеться и предложили подписать протокол. Меня вывели из квартиры в пять часов утра. Нас ожидала карета со спущенными шторами. По моим. Расчетам, мы ехали по городу не более часа. Когда карета остановилась и ротмистр отворил дверцу, я увидел каменное здание с решетками на окнах, напротив — чахлый сад за высокой оградой, часовых у крыльца и сизых голубей, которые, воркуя, постукивали лапками по железному карнизу. Было странно, что майское солнце светит улыбчиво и ласково, что воробьи прыгают по теплым пыльным камням, которыми вымощен двор, что мои знакомые проснутся в своих квартирах часа через три и будут заниматься чем угодно, а меня, без моего согласия, куда-то ведут солдаты и, вероятно, запрут в камере, повинуясь какой-то силе, значение которой они сами вряд ли сознают.

Солдаты, стуча каблуками и бряцая ружьями, ввели меня в узкий полутемный коридор, душный и смрадный. Это была старая тюрьма. Я оступился и нечаянно коснулся стены. Мне показалось, что пальцы мои дотронулись до чего- то скользкого. Вероятно, это была плесень. Мысль о побеге ни на минуту не покидала меня. Поэтому внимание мое было напряжено чрезвычайно. Мы прошли пятьдесят шагов и на этом пространстве дважды повертывали за угол. Впереди шел надзиратель. При тусклом свете фонаря я не успел разглядеть его лицо. Я заметил только, что голова его тряслась и он прихрамывал на одну ногу.

— Здесь. Тринадцатый номер. Извольте войти, — сказал он хриплым неприятным голосом.

Тяжелая дверь с большим железным засовом полуоткрылась на миг и я очутятся в моей камере. Переступая порог, я обратил внимание на то, что стена, отделявшая мою камеру от коридора, была не очень толстой, в три кирпича, не более. Этим наблюдением моим я остался доволен.

Когда дверь захлопнулась за мной, я тотчас же стал внимательно осматривать мою камеру, сознавая чрезвычайную важность всех, даже, на первый взгляд, ничтожных особенностей моего жилища. Длина камеры равна была четырем с половиной шагам. Ширина двум с половиной. В камере находилась постель, которая на день, очевидно, подымалась и пристегивалась ремнями к медным крюкам, вделанным в стену. Кроме того, в моем распоряжении был стол и стул.

Из окна можно было видеть высокую каменную ограду и за ней часть сада и угол какого-то трехэтажного дома, старомодного и ветхого. Стены камеры были выкрашены охрою. Но внутренняя стена, сложенная из кирпичей, не была закрашена. Кое-где видны были нацарапанные буквы и знаки, полустертые, очевидно, руками тюремщиков. В двери было сделано круглое небольшое оконце, предназначенное для того, чтобы дежурный часовой мог наблюдать за поведением узника. И в тот миг, когда я рассматривал довольно близко это круглое отверстие, чей-то глаз возник передо мной, и я невольно отступил от двери в бессильном негодовании, возмущаясь дерзким любопытством солдата.

Дни рождались и умирали, и жизнь моя текла размеренно, подчиняясь строгим правилам тюремного порядка. Рано утром раздавался скрежет железного засова и в камеру входил дежурный с кипятком и хлебом. В полдень вносили пищу. Я подал заявление о том, чтобы мне выдали чернила и бумагу, а пока удалось мне получить из тюремной библиотеки Новый Завет. Я не без волнения перечитывал теперь загадочные изречения вечной книги, полузабытые мной в повседневной суете.

Но несмотря на видимую покорность моим тюремщикам, я был полон мятежной тревоги и страстной жажды вновь увидеть мир и свободу. И я обдумывал план побега, и порой мне казалось, что он возможен. В иные же часы, прислушиваясь к шагам часового по коридору или вглядываясь пристально в крепкие полосы железа, из которого сделана была решетка на моем окне, я приходил в отчаяние, понимал, как мало надежды на бегство из заточения. Ежедневно на четверть часа выводили меня солдаты из камеры, дабы я совершил прогулку, предназначенную уставом. В небольшом дворике ходил я на глазах у часовых по кругу, вспоминая гениального Ван-Гога, который с дивной силой выразил весь ужас неволи — прогулку арестантов на тюремном дворе. Во время прогулки видел я небо, целый мир волшебных изменений, и это восхищало меня. Я видел также три окна соседнего дома, правда, отделенного от тюрьмы большой усадьбой, которую скрывал от меня высокий забор с гвоздями; я не терял, впрочем, надежды завязать впоследствии сношения с обитателями этого дома, потому что иногда мне удавалось наблюдать в одном из трех окон человеческую фигуру и, хотя трудно было на таком расстоянии разглядеть ее невооруженным глазом, я все-таки успел убедиться в том, что на меня смотрит из окна женщина, и в руке ее бинокль. Я смутно догадывался, что эта женщина, наблюдающая за мною, неслучайно появляется в окне. И я думал порой, что мой побег, быть может, совершится при помощи этой незнакомки.

Я тщательно изучил порядок тюремной жизни. Часовых меняли три раза в сутки. На коридор полагался один часовой. При входе стояло двое. Сколько часовых дежурило у ворот, мне не было известно. О том, что делалось на воле, я также ничего не знал. Был ли арестован кто-нибудь из моих товарищей? И если был арестован, то кто именно? Впрочем, мало было надежды на их помощь даже в том случае, если бы они все оставались на свободе: мог ли я отвлекать силы от Освободительного Движения? Имел ли я право рассчитывать на людей, которые были так нужны Революции? Иное дело помощь моей невесты, с которой нас связывали узы взаимного влечения и любви, более тесные и прочные, чем узы партийной солидарности. Но я не знал, чем кончился обыск в ее квартире и арестована ли она. Наконец, я убедился в том, что она свободна: я получил от нее письмо с печатью прокурора. В этом письме были фразы, которые показались мне загадочными. «Я не совсем здорова, — писала она — и, быть может, мне придется полечить мои нервы. Пожалуйста, не бойся за меня. Я даже думаю, что это будет нам полезно».

«Что значит это „нам полезно“?» — думал я, недоумевая. Но как я ни ломал голову, мне не удалось раскрыть смысл этой фразы, пока новые обстоятельства не помогли мне разобраться в замыслах моей невесты.

Прошло две недели. Однажды (это было в первых числах июня) я обратил внимание на то, что в саду, который был виден мне из-за высокой ограды, расхаживают какие- то люди, а между тем, я до того времени ни разу не видел там гуляющих. Очевидно, что ясные, теплые дни заставили обитателей этого дома выйти, наконец, из четырех стен. Но то, как эти люди держали себя, удивило меня, и это не совсем обыкновенное поведение гулявших по саду вызвало в душе моей некоторые подозрения, которые впоследствии нашли себе подтверждение. Иные из этих обитателей таинственного дома проявляли беспричинное волнение, выражая жестами и криками свою тревогу; иные, напротив, поразили меня тупым, покорным и грустным видом. Один из этих непонятных людей забрался на старую липу и уселся там на суку в позе безнадежного уныния. Какая-то женщина размахивала руками, как будто уверенная в том, что это крылья и что сама она принадлежит к царству пернатых!.. Я догадался, что эти люди сумасшедшие и что моя тюрьма находится в непосредственном соседстве с домом умалишенных. Присутствие среди этих странных людей двух особ (мужчины в дамы), которые явно следили за поведением гулявших по саду, укрепило меня во мнении, что это лечебница для душевнобольных и что на моих глазах гуляют безумные и среди них представители врачебного персонала— психиатры или надзиратели.