Бомба профессора Штурмвельта
(Фантастика Серебряного века. Том VII) - Блюм Арлен Викторович - Страница 1

БОМБА ПРОФЕССОРА ШТУРМВЕЛЬТА

Фантастика Серебряного века

Том VII

Яков Окунев

ЖИТЕЛИ НЕБЕС

Фантастический рассказ

Около пятнадцати лет тому назад, профессор Сомов поселился подле своей обсерватории на вершине мрачного Мансельке и совершенно отрешился от людей. Он был гордостью и славой России, пред ним благоговели, его труды по астрономии были переведены на все языки, и не было уголка в цивилизованном мире, где не знали бы имени русского астронома и математика Василия Андреевича Сомова.

И вдруг в самом зените своей славы профессор оставил кафедру и, запершись в своем кабинете, куда ему подавали завтрак и обед, лет пять упорно и настойчиво производил какие-то чрезвычайно сложные вычисления, которые составили целый том никому не понятных цифр, формул, таблиц и затейливых геометрических чертежей.

После этого профессор уехал в Германию и поселился близ Берлина, подле лучшего в мире завода Гейслера, изготовлявшего оптические стекла. Там под личным наблюдением профессора и на основании его вычислений отлили и отшлифовали три огромные линзы, которые с большой осторожностью перевезли в Россию.

Но этим приготовления профессора не ограничились. Истратив половину своего состояния, чтобы приготовить на другом заводе, близ Претигау, странный прибор, состоявший из целого ряда вогнутых и выпуклых зеркал и из каких-то туго натянутых по различным направлениям тончайших алюминиевых нитей, до того чувствительных, что они дрожали и звенели, отражая дыхание человека, находящегося в нескольких метрах от прибора, профессор принялся за самую главную часть своего аппарата. Это была темная камера, в которой стоял ряд банок с химическими реактивами. Камера эта была соединена двумя изолированными проволоками с рефрактором и с отражающим прибором из зеркал, и называлась она индуктором.

Почти всю вторую половину своего состояния профессор истратил на постройку обсерватории и небольшого домика, примыкавшего к ней. Он поселился здесь вместе с шестнадцатилетней дочерью Асей, которая беспредельно верила в дело своего отца и считала для себя величайшим счастьем то уединение, на которое она обрекла себя, почти ребенка, полного жизни, радости, тихих мечтаний и какого-то сладкого, томительного ожидания, свойственного всем девушкам ее возраста.

В течение пятнадцати лет Ася помогала отцу. Не разгибая спины, по несколько часов в день она записывала под его диктовку запутанные формулы. Она уже забыла о людях, разучилась тосковать по шумной, веселой Москве, где она выросла; не знала, живы ли ее подруги и студент Курнатович, ученик ее отца. Первое и последнее письмо Курнатовича, полученное Асей еще в Москве, теперь пожелтевшее и выцветшее, лежало в левом ящике ее стола. Может быть, он писал и потом к ней; может быть, снова искал встречи с нею, как тогда, пятнадцать лет тому назад… В первые годы, когда они поселились здесь, профессор бросал в камин всю корреспонденцию нераспечатанной, а потом… потом им перестали писать, их забыли, как забывают обо всем, о великом и малом.

Даже на голом, каменистом Мансельке бывает весна. Даже там, сквозь гранит и гнейс, победно пробивается трава, курчавится зеленый кустарник, синеет и смеется чистое небо, а в воздухе шныряют, щебечут и поют птицы, словно пьяные, словно ошалелые от тепла и острого запаха земли.

Но в комнатах профессора не было весны. Мягкие ковры скрадывали стук каблуков; зеленые шторы не пропускали яркого сияния солнца; двери не стучали, не хлопали, не скрипели, а неслышно открывались и закрывались на своих петлях. Профессору нужен был покой, мертвая тишина, потому что малейшее сотрясение вносило путаницу в его наблюдения, колебля чуткие струны его прибора.

То, что произошло 23-го мая в одиннадцатом часу вечера, казалось бы фантастическим сном, если бы не было так реально, осязательно, ощутимо. В начале одиннадцатого в комнате Аси раздался энергичный, нетерпеливый звонок из обсерватории. Никогда профессор не звонил так, и встревоженная Ася бросилась по витой лестнице вверх к отцу. Она застала профессора в необыкновенном возбуждении. С растрепанными седыми волосами, с горящими глазами, он бегал по круглой комнате обсерватории, то хватаясь руками за рефрактор, то размахивая ими в воздухе, то бросаясь к своему прибору и заглядывая в него.

— Это поразительно, это поразительно, — бормотал он.

Он не сразу заметил Асю и обернулся к ней только тогда, когда она, положив свою руку ему на плечо, спросила:

— Что такое? Отчего ты такой странный?

Он сразу успокоился.

— Запиши, Ася: 23-го мая 19… года, 10 часов и 17 минут. Это — исторический момент, Ася, это — величайшее открытие.

Он усадил се на стул против рефрактора и несколькими движениями рычагов направил телескоп на Марс.

— Вот, смотри, — сказал он.

То, что она увидела, она наблюдала сотни раз и раньше, и это не объясняло ей возбуждения и торжественного тона, с каким профессор приказал ей записать дату. Она увидела большой диск серебристо-пепельного цвета со сверкающими белыми пятнами на полюсах, разрезанный геометрически правильными, а местами параллельными темными линиями. Некоторые ученые считали эти линии искусственными каналами марсиан.

Но что это? Почему эти «каналы» так странно дрожат, трепещут, то сближаясь, то удаляясь друг от друга? Сначала темные, почти черные, они загорались фиолетовым, потом темно-синим, затем пурпурным и, наконец, багровым пламенем с золотистыми отблесками по краям. Очевидно, это были не каналы, а что-то другое, но Ася не знала, что это, и, обернувшись к отцу, вопросительно посмотрела на него.

— Ты видела?

Она кивнула головой.

— Они горят и движутся. Это не каналы, и все мы были до сих пор круглыми невеждами. Я знаю, что это.

Ася хотела спросить у отца объяснения этого явления, но он не дал ей говорить. Он взял два шнура с чашечками у концов, соединенные с его прибором, и приложил чашечки к вискам Аси. Они присосались, как пиявки. Такой же прибор он одел на себя.

— Смотри, не отрываясь, на каналы. Старайся ни о чем не думать, — сказал он дочери.

Она не расслышала его последних слов и впала в странное забытье. Это не был ни обморок, ни сон, а какое-то другое невыразимое состояние тела и духа, которое не имеет еще названия на земном языке. Она испытывала необыкновенный подъем сил; она ощущала каждое биение своего сердца, переливание своей крови по венам, тончайшее трепетание нервов, вибрацию мозговой коры. В ушах ее звенели миллионы звуков, шумов, шепотов, шелестов. Вместе с тем, стерлась грань между звуковыми и зрительными ощущениями. Казалось, что звуки эти тянулись фиолетовыми и багровыми лучами с каналов Марса в телескоп, оттуда в прибор профессора и, преломившись в десятках зеркал, проникали в ее мозг, вызывая яркие очертания образов. Потом она почувствовала, что в ее сознание вторгаются чьи- то чужие мысли, но не в виде слов, какими она привыкла думать, а в виде образов, понятий, ощущений, переживаний. Ум мгновенно переводил эти ее ощущения на человеческую речь, и Ася улавливала связную, понятную фразу.

— Зачем вы разъединили цепь? — услышала Ася голос, говоривший в ее мозгу, но отражавший ее ощущения, вызванные сверканием каналов Марса. — Наконец-то вы додумались до того, что мы знаем уже несколько тысяч лет. Разве трудно было понять, что всякое явление, лежащее вне нас, представляет собой конкретную, движущуюся мысль, а наши мысли являются лишь отражениями, подобными отражениям в зеркале? Разве вы не знали, что звук и свет — явления одного порядка? Мы уже давно сообщаемся без помощи звуков и слов, а при посредстве отражения вибрации тончайших флюидов, заполняющих собой все мировое пространство. Ваше изобретение — только первая буква азбуки того, что знаем мы, марсиане. Мы знаем все! Мы связали весь мир явлений в непрерывную логическую цепь, каждый атом, каждая молекула рассказывает нам о довременном и грядущем. Для нас нет тайн.