Камень астерикс
(Фантастика Серебряного века. Том III) - Василевский Ипполит - Страница 40

Иероним Ясинский

ЛУПУС СТО ПЕРВЫЙ

В крытом проходе с платформы Приморской дороги на набережную Большой Невки на скамейке дремал, летом, часов в шесть дня, молодой человек в клетчатой тройке, белье монополь и в соломенной запыленной шляпе. Он был смугл, худ телом, неопрятен и черноволос. Щеки поросли синей щетиной, усы походили на пиявки, присосавшиеся к ноздрям. Нос — крупный, с горбом. В ослабевшей руке он держал дорогой камыш[18] с золотой монограммой под графской короной.

Так дремал он целый час, уронив голову на спинку скамейки. Пассажиры шли с платформы и на платформу: озабоченные, торопливые дачные мужья, дети, барыни и барышни в модных и немодных шляпах — и никто не обращал на него внимания.

Вдруг небрежно, но богато одетый барин лет сорока, сытый, откормленный, с двойным загорелым подбородком, со счастливыми выпуклыми синими глазами, шедший об руку с хорошенькой востроносенькой дамочкой с бледно-золотыми волосами и в розовой легкой, как мечта, шляпке, остановился шага за два до дремавшего молодого человека и сказал по-французски:

— Посмотри налево, вылитый наш Рыжий.

Дамочка повернула свой хорошенький носик в сторону молодого человека и весело проговорила:

— Только без бороды и перекрашенный. Стал брюнетом.

— Конечно, он! — радостно и вместе насмешливо подтвердил сытый барин. — И палка моя, то есть не моя, а графа Венцлавского, которым я был в счастливые годы моей юности, еще до встречи с тобой.

Тут бывший граф Венцлавский уверенно подошел к дремавшему молодому человеку и хотел взять у него из рук камыш.

Но бывший Рыжий крепко уцепился за палку и не выпустил из рук. Он приподнял голову на отекшей шее и сонными глазами воззрился в графа. Радость и испуг вспыхнули в его зеленоватом взгляде, а улыбка растянула тонкие губы и отодвинула черных пиявок к ушам:

— Кого вижу? Граф? Какими судьбами?.. Или я ошибся… барон Розенкранц? И баронесса?..

Изящная чета ответила ему дружеской улыбкой. Так после долговременной разлуки встречаются где-нибудь на платформе бродячие артисты.

— Послушай, Рыжий, или, вернее, Черный, смотрю на тебя и дивлюсь. Что с тобой? Ты опустился или подстерегаешь какую-нибудь мышь? Твой грим бросается в глаза. Ботинки просят каши. Одинок?

Бывший Рыжий вздохнул, ухмыльнулся и подвинулся на скамейке, чтобы очистить место.

Но господин, согласившийся быть бароном, засмеялся и отрицательно покачал головой.

— Нас скомпрометирует твое соседство. А между тем, сама судьба послала тебя. Мы наметили, правда, довольно дельного малого. Но только талант, а у тебя гений… Ну и, как всякий гений, ты по-прежнему нищ, как бездомный пес. Признайся, веришь в судьбу?!

— Да, да. Сегодня пришлось стибрить со столика булку. Я спал и переваривал. Я коллективист и я бездарен, когда одинок.

— В этом я никогда не сомневался, — сказал барон. — Ты был невыразимо глуп, когда поссорился с нами.

— Тогда вы забрали львиную долю.

— Потому что мы — львы!

— А я — осел, пес?!

— Положим, и осел, но главным образом — вол, великолепная рабочая скотина… Не сердись, старый друг, мы тебя озолотим. А верно — на юру самое место для нашей беседы. Все бегут мимо, сломя голову. Люблю толпу. Толпа — как стадо баранов. Было время, когда я плавал в толпе, как селедка в море. Товарищ, я тебе дам, — он вынул бумажник и порылся в нем, — портрет этой прекрасной дамы. А ты — ну, не радуйся так, а то на тебя смешно смотреть — а ты смахай в магазин и оденься получше; и белье чтобы было джентльменское. И приезжай немедленно по этому адресу. Да, я — барон Игельштром, так что ты почти не ошибся. И мы вместе…

— Вспомним старину? — сладко сказал бывший Рыжий.

— К черту. Обсудим ближайшее будущее.

— Дело большое?

— Огромное!

Глаза их встретились, и взгляды потонули друг в друге.

— Итак, до вечера.

Баронесса поворачивала головку, как хорошенькая птичка с розовым хохолком, отливающим металлическим блеском, и слегка ударила своего спутника перчаткой по руке.

— Сейчас, ангел мой!

Повинуясь баронессе, барон кивнул своим двойным подбородком бывшему Рыжему и направился к выходу на улицу.

Там чета вскочила в подползший и остановившийся трамвай.

А вслед за бароном и баронессой в прицепной вагон сел бывший Рыжий.

Номер, который занимали бароны Игельштром, муж и жена, выходил окнами на Морскую. В высокие и широкие полуциркульные хрустальные стекла бельэтажа вонзались лучи, отбрасываемые озаренными закатным солнцем золотыми литерами вывесок. Номер был полуторный. В нише, занавешенной гранатовым бархатом, стояла двойная бронзовая кровать. Несколько сундуков и чемоданов были наполнены баронским багажом. В углу, ближе к дверям, стоял рояль. На рояле лежал большой футляр. Всюду по комнате были разбросаны в пестром беспорядке шелковые галстуки, ленты, кружевные лифчики, ажурные чулки, пудра, щетки, гребенки, духи; сверкало дорогое ручное зеркальце, и на полированном палисандре преддиванного стола золотым кружком с бриллиантовыми искрами выделялись драгоценные дамские часики.

В номере барон бросился на оттоманку и позвонил.

Утомленный лакей в черном фраке на коленкоровой подкладке вошел с потупленными глазами.

Барон приказал, и акцент у него был настоящий немецкий: «Карту с блудом!»

Он ногтем подчеркнул на карте несколько блюд и сделал указания, как они должны быть приготовлены сообразно с его утонченными вкусами.

— И вот еще, голюбчик, — вспомнил он и сделал строгое лицо, я у себя в номере козяйн — кайзер. Я могу захотел кричать, я буду кричал; танцевать — буду танцевал. Сегодня, как вчера, как и позавчерась, как и в тот вечер, когда я был приехал, баронесса намерен играть до поздний час, и чтобы я не слишал претензия, никаких. И еще ко мне пришел знаменитый музыкант на виолоншель, — он указал на футляр, что на рояле, — и аккомпанировать будет баронессе — и тоже, а никаких. До самый поздний час.

Лакей объяснил, что гости выехали из соседних номеров еще с вечерним экспрессом за границу — кругом барона пусто…

Барон обрадовался. Баронесса даже захлопала в ладоши.

— А шампанское? — спросила она.

— Ах да! Кордон вер. Два раз.

Барон показал два пальца.

Лакей поклонился.

— Прикажете заморозить?

— Ну, конешно. Чтобы был лед!

Еще лакей не ушел, как баронесса открыла крышку рояля, и клавиши запели под ее тонкими пальчиками.

— Играю, играю эту проклятую тарантеллу и до сих пор не могу понять, что ты задумал? — прерывая игру, сказала баронесса.

— То, что я задумал, есть плод вдохновения — художественная находка, — отвечал барон. — Станет все ясно, когда начнется концерт. Мне пришло это в голову еще на прошлой неделе, в Киеве. Кровельщики стучали по железу…

— Ах, не вспоминай, — прервала баронесса, — до сих пор расстроены нервы.

— Благословляю, однако, кровельщиков. Они стучали, а ты играла, а мысль зародилась и сверлила мозг, и я мечтал о Петербурге, о Морской, и, как все игроки, я суеверен. Я загадал, что если мы приедем в этот отель и окажется, что номер, который мы занимаем теперь, не свободен — предприятие лопнет, и ждать нечего.

— А почему номер так важен? — тихо спросила баронесса.

— Птичья головка задает несвоевременные вопросы. Могу открыть тебе только, что теоретическое построение предшествовало практике, а успех зависит от строжайшей тайны.

— Вольдемар, — сказала баронесса, медленно перебирая клавиши правой рукой, — что именно— открой — какая практика?